Штромм вздохнул с неподдельной горечью. Александра, внутренне разделявшая его мнения и чувства, держалась отстраненно. Она полагала, что не стоит вмешиваться в разговор, показывая личную заинтересованность.
— Вот поэтому я пригласил Александру, — Штромм наклонился и поставил на приступок печи опустевшую чашку. — Надеюсь, вы найдете общий язык. Задачу я объяснил… Если вещи продадутся хотя бы за начальную цену, с небольшой символической прибавкой в один шаг, мы по законам аукциона не имеем права их снимать с торгов. Но если цену под разными предлогами начнут снижать, Александра должна вмешаться. Мы договорились об этом!
Художница кивнула. Она чувствовала себя очень неловко — хозяйка дома упорно смотрела в сторону, словно тяготясь ее присутствием. «Похоже, у меня не получилось завоевать ее доверие с первого взгляда, — думала Александра, созерцая свое зыбкое отражение в чашке с кофе. — Ситуация так себе! Меня навязывают в качестве оплаченного цербера вполне взрослому и дееспособному человеку!»
— Ты покажешь Александре коллекцию, все, что выставляешь на продажу, — продолжал Штромм, — надо, чтобы она хотя бы визуально знала, с чем будет иметь дело. На аукционе ты будешь вместе с ней. В самостоятельные переговоры ни с кем не вступай. Ерунды не слушай. Тебе там наговорят, я уж знаю, кто придет… Как жаль, что я не могу сам там быть!
Последнее восклицание вырвалось у него словно непроизвольно и прозвучало искренне. Ольга слегка повернула голову в его сторону, волосы упали ей на щеку, скрыв от Александры ее лицо.
— Ты никак не можешь остаться, дядя? — голос молодой женщины звучал глухо.
— На этот раз не могу. Ты сама знаешь, я всегда отменял ради тебя срочные дела. Но теперь у меня очень важная сделка, я ее долго готовил, клиент сомневается до сих пор… Если я все перенесу, он пойдет на попятную. Нет и нет. Справляйся сама, раз сама это затеяла. Решила играть во взрослые игры — играй. Александра тебе в помощь.
— Да… Конечно… — Ольга взглянула на художницу, ловившую каждое слово. — Спасибо вам, что согласились!
Александра сделала неопределенный жест, разведя руками:
— Спасибо вам, что пригласили…
Штромм внезапно, рывком поднялся из кресла, и комната сразу показалась меньше, потолок ниже. Невысокий, но крепкий, уверенный в каждом своем движении и слове, этот человек словно поглощал пространство вокруг себя.
— Мне пора ехать, — заявил он, обращаясь к Александре. — Но сперва я должен кое-что вам показать! Оля, открой-ка нам в кабинете отца шкаф, где лежат четки со сверчками.
В тишине пронзительно зазвенела чайная ложка — Ольга выпустила ее из пальцев и уронила на пол. Наклонилась, чтобы поднять, выпрямилась, раскрасневшись, убирая волосы со лба:
— Да, идемте, конечно… Это на втором этаже.
Ни на кого не глядя, она первая стала подниматься по лестнице. Штромм последовал за ней, жестом приглашая с собой Александру. Та поспешила присоединиться. На середине лестницы Штромм обернулся, склонился к художнице и негромко произнес:
— Из-за этих четок и убили Игоря. Сейчас вы увидите, какой может быть цена человеческой жизни.
Воздух в кабинете покойного коллекционера был стылый, неподвижный, каким он бывает в нежилых комнатах, где не говорят, не смеются, не дышат люди. Лица Александры словно коснулась холодная влажноватая ладонь. Она передернула плечами, оглядываясь, в то время как Ольга возилась у самого дальнего шкафа, отпирая дверцу, а Штромм ходил из угла в угол, тут и там щелкая выключателями. По стенам и под потолком медленно, неохотно разгорались белые матовые плафоны, изливая приглушенный молочный свет.
К окну, закрытому снаружи ставнями, был придвинут большой письменный стол. Когда над ним засветилась большая лампа под белым абажуром, Александра разглядела сквозь оконные стекла, что ставни из листового железа заперты изнутри железными засовами. К столу было придвинуто потертое кожаное кресло. Рядом, в углу, втиснулась узкая кушетка, похожая на медицинскую. Остальную обстановку кабинета составляли шкафы самых разных размеров, явно собранные здесь не ради красоты и не в угоду определенному стилю. Преобладали грубые рыночные изделия пятидесятых годов двадцатого века — громоздкие, солидные, с застекленными дверцами, забранными изнутри белыми складчатыми занавесками. Все дверцы были снабжены замочными скважинами, как отметила Александра. Здесь не было ни одной картины, ни одной фотографии в рамке, ни единой личной вещи бывшего владельца — ничего, что говорило бы о его личности, прямо или косвенно. Комната была угрюма, безлика и напоминала запасник небольшого захудалого музея.
