И тогда я прыгнул на нее.
А она все это время смотрела прямо в мои глаза, пока ее глаза не затуманились. Казалось, она необычайно долго не теряла сознание.
Не помню, что было потом. Не помню, долго ли я ползал по ее телу и что делал с ним. Должно быть, я оставался там какое-то время, если газеты в точности воспроизвели, что стало с ее телом. Хотя конкретно они ничего не рассказали, и я рад, что сам смог написать это, чтобы хоть где-то была написана правда.
Это и есть правда; именно так все и было.
20 июля
В последние две недели я не брался за этот дневник. Даже не читал его. Думаю, что последняя запись истощила мои силы, и потому я был рад, что какое-то время могу не думать о болезни и немного отдохнуть. Это серьезная проблема для современной цивилизации — она оставляет так мало времени для отдыха. К счастью, я не поддался безумной погоне за деньгами, успехом и счастьем. Я рад уже и тому, что могу себе позволить чтобы все это приходило ко мне само собой, а то могу и вовсе без всего этого обойтись. Я неприхотлив, разумен и, несомненно, родился на несколько столетий позже, чем нужно было бы.
Но я не жалуюсь. Я никогда не был расположен к бахвальству, но чувствую, что в конечном счете вынужден буду пойти даже на то, чтобы смириться и признать свою болезнь на тех же условиях, с какими принимаю все прочие стороны жизни. В конце концов это всего лишь одна ночь в месяце, только двенадцать ночей в году, когда мне приходится страдать. Могло бы быть куда хуже. Многие болезни серьезнее, просто они шире распространены и их принимают как само собой разумеющееся, тогда как моя — уникальна, и кажется, что она страшнее, чем на самом деле. Конечно, она не так плоха, как рак, проказа или слепота. Лишь тщеславие заставляет меня думать, что она ужасна, и я наконец доволен,'что подавил в себе подобные мысли и теперь смотрю на свою участь в ее настоящей перспективе. Если это испытание, ниспосланное мне, то я снесу его. Сейчас я настолько счастлив, как не был уже долгое время, потому что впервые так же ясно размышляю насчет своей болезни, как думаю о других вещах. Я принимаю свои мучения так же, как принимаю удовольствия и свое скромное счастье. Я научился жить со своей болезнью, как научился жить с жестоким обществом и глупостью моей жены.
Я перечитал то, что написал минувшей ночью. Все это очень объективно и справедливо, и, думаю, это помогло мне лучше посмотреть на самого себя. Одно я заметил: еще совсем недавно это расстроило бы меня, но теперь это помогает мне лучше разобраться… Когда я писал о том, что произошло, я постоянно упоминал себя как себя, а не как то существо, которым стал. Я понимаю, что это своего рода защита, что так я писал, боясь сказать правду. Ибо, разумеется, он и я — одно и то же. Мы — одно существо, у нас есть различия, мы меняемся, но в основе мы одно и то же. Я даже признаю это сейчас, что говорит о том, насколько ясно я мыслю. Не уверен, отчего именно произошла эта перемена: оттого ли, что я с таким трудом пытался вспомнить все подробности той ужасной ночи, или оттого, что я больше становлюсь им, а он — мною, или же я пишу так исключительно ради легкости стиля и для удобства чтения, — что бы это ни было, по-моему, это хороший симптом. Он говорит о моей искренности и о том, что мне нечего скрывать. В конце концов эта ночь была необычной… чрезвычайной… и стоит ли удивляться, что я запомнил ее намного отчетливее, нежели чем другие ужасные ночи в клетке. Надо подождать, посмотрю, как пойдут дела в этом месяце, когда снова вернусь в клетку. Снова захвачу с собой этот дневник и проведу там побольше времени. Не буду больше рисковать и не уйду из дому. Я не должен делать так, чтобы произошло еще что-ни- будь. Но… я не совсем уверен в том, что в данном конкретном случае можно видеть только плохое. Стоит только подумать, скольких молодых мужчин эта женщина совратила бы, скольких бы еще ввергла в грех, распутство, скольких погубила бы… что ж, быть может, я многих спас. И конечно же, этой женщине лучше не жить. Незачем ей жить. Пусть она и молода, но уже состарилась от греха и в своем распутстве никогда не была бы счастлива…
