— На что похожи эти облака? — спросила Зинаида и, не дожидаясь нашего ответа, сказала: — Я нахожу, что они похожи на те пурпуровые паруса, которые были на золотом корабле у Клеопатры, когда она ехала навстречу Антонию. Помните, Майданов, вы недавно мне об этом рассказывали?
Все мы, как Полоний в «Гамлете», решили, что облака напоминали именно эти паруса и что лучшего сравнения никто из нас не приищет.
— А сколько лет было тогда Антонию? — спросила Зинаида.
— Уж, наверное, был молодой человек, — заметил Малевский.
— Да, молодой, — уверительно подтвердил Майданов.
— Извините, — воскликнул Лушин, — ему было за сорок лет».
Да и сам «законодатель» европейского романтизма Байрон интерпретирует тему «Клеопатра» с достаточной долей иронии в «Стансах, написанных у Амвракийского залива» (1809 г.):
Я вижу Акциум. Над ним
Луна сияет величаво...
Здесь Египтянке отдал Рим
Своё владычество и славу.
Здесь сотни воинов лежат
На дне лазурного залива.
Здесь был венок героя смят
В угоду женщине красивой...
(Перевод Т. Гнедич.)
Своеобразную квинтэссенцию иронического отношения к представлениям носителей массовой культуры о Клеопатре мы находим в рассказе американского писателя О’Генри (1862-1910) «Негодное правило». Дочь провинциального ресторатора Айлин и её кавалеры ведут «умный» разговор:
— Во все века, мисс Хинкл, — сказал я, — несмотря на то, что у каждого из них была своя поэзия, своя романтика, люди всегда преклонялись перед умом женщины больше, чем перед красотой. Даже, если взять Клеопатру, то мы увидим, что мужчины находили больше очарования в её государственном уме, чем в её наружности.
— Ещё бы, — сказала Айлин. — Я видела её изображение — ну и ничего особенного. У неё был ужасно длинный нос.
— Разрешите мне сказать вам, мисс Айлин, — продолжал я, — что вы напоминаете мне Клеопатру.
— Ну что вы, у меня нос вовсе не такой длинный, — оказала она, широко раскрыв глаза, и изящно коснулась своего точёного носика пухленьким пальчиком.
— То есть, я... я имел в виду, — сказал я, — её умственное превосходство!
— Ах, вот что! — оказала она, и затем я тоже получил свою улыбку, как Бэд и Джекс».
Ближе к концу девятнадцатого столетия назревает необходимость пересмотра «романтического» отношения к египетской царице, почти уже преобразившейся из реального исторического персонажа в легенду, в мифологическую героиню. Немецкий египтолог Георг Эбере (1837-1898), автор исторических романов, выдержанных в так называемом «профессорском» стиле, пытается в своей «Клеопатре» создать образ женщины, матери четверых детей, занимающейся политической деятельностью в условиях конкретной исторической эпохи. Представить Клеопатру конкретным историческим персонажем желает и английский писатель Райдер Хаггард (1856-1925) в романе, который, конечно, также называется по имени царицы — «Клеопатра» — это название уже становится классическим. И наконец, в 1898 году появляется пьеса Бернарда Шоу «Цезарь и Клеопатра», казалось бы, напрочь опрокидывающая все романтические обветшалые штампы. «Роковая авантюристка» Клеопатра оказывается своенравным подростком, а «страстный» Юлий Цезарь — усталым болезненным пожилым человеком...
Тема Клеопатры, превращённой в объект массовой культуры, униженной, оклеветанной, проявлена с особой остротой в стихотворении А. Блока, написанном в 1907 году. Непосредственным поводом для написания стихотворения стало посещение Блоком музея восковых фигур в Петербурге, где в числе прочих экспонатов была выставлена и фигура лежащей Клеопатры, снабжённая специальным механизмом, благодаря действию которого фигура как бы дышала...
Открыт паноптикум печальный
Один, другой и третий год.
Толпою пьяной и нахальной
Спешим: в гробу царица ждёт.
Она лежит в гробу стеклянном,
И не мертва и не жива,
А люди шепчут неустанно
О ней бесстыдные слова.
Она раскинулась лениво –
Навек забыть, навек уснуть:
Змея легко, неторопливо
Ей жалит восковую грудь:
Я сам, позорный и продажный,
С кругами синими у глаз,
Пришёл взглянуть на профиль важный,
На воск, открытый напоказ:
Тебя рассматривает каждый,
