После этого, пусть и анонимного, письма генерал еще острее воспринимал малейшие намеки на угрозу войны, возникающей из вполне понятного поведения фашистско-немецких генералов на границе.
И именно теперь, когда Андрею Дорошенко стали известны недвусмысленные маневры фашистских танковых частей на советской границе в пределах подчиненной ему области, его все больше охватывали сомнения и подозрения.
Доведенный настойчивостью и слезами жены до предела нервотрепки, генерал искал возможность прекратить разговор. У него нет времени. Может, отложить где-то на день, другой...
В конце концов, надо подождать до полного выяснения коренной причины их разрыва.
— И как бы там ни было, время смутное, международная обстановка очень сложная, возможен взрыв — война с фашистами. Я должен забрать Ниночку.
Женщина встрепенулась, словно ее пробил электрический ток. Но не раскрыла сжатые губы, не произнесла ни слова.
Ведь без слов было понятно, что решения своего она не изменит. Женщина все время стояла на одном месте. Солнце поднялось выше, и игривая ямочка теперь скрылась в густой тени широкополой шляпы. Высоко поднималась грудь, время от времени срывались безнадежные вздохи.
Слушала ли она Андрея Тихоновича, копаясь свободной рукой в складке легкого летнего платья? Но абсолютно точно не видела, потому что слишком далеко по степным гонам и мечтательным теням бродил ее встревоженный взгляд. Ее Андрей так безжалостно топтал ногами эмблему их любви — широкий кленовый лист...
Ниночке исполнилось всего четыре года. Ребенок еще не мог понять страшного для него события — окончательного разрыва родителей. Несколько последних дней девочка нервничала, не приходил «отец Андрюша», не ласкал ее сильными руками, не называл Кленовым листом, не возил в лес в автомашине. Бывало, сидит без шапки, напряженный, за рулем, смотрит в пространство, а самую дорогую улыбку дарит ей. Машина открыта, ветер теребит его волосы, играет в шелковом, уже посеребренном руне.
Девочка что ни день, то ярче представляет себе эти путешествия и тем острее чувствует отсутствие отца.
Андрей Дорошенко и не собирался держать дочь при себе. Вопреки официальным данным он не сомневался, что война с гитлеровцами неизбежна. Речь шла только о времени, месяцах или, может, даже неделях отсрочки.
Думал Ниночку отправить на Полтавщину в Новоселки, к своей матери. Там ребенок должен был расти и воспитываться. О воспитании не беспокоился. Его мать, уже немолодая женщина, в прошлом году еще работала в колхозе звеньевой. Никто не мог упрекнуть ее за недостаточное прилежание в работе. В пятьдесят шесть лет Наталья Дорошенко поступила в ряды Коммунистической партии.
Андрей — единственный ее сын. Женщина закаливала одиночество трудом. Как только узнала о сближении: сына с Кленовой, настойчиво советовала, даже просила ускорить оформление брака. С невесткой впервые увиделась, когда той так была нужна помощь пожилой женщины. Андрей Тихонович, не спрашивая Марию, сам вызвал мать и привел ее на ту, еще девичью квартиру своей жены.
«Новоселки не такая уж глушь, — как-то писала мать в письме к сыну. — Здесь можно создать теплый уют для молодой женщины. Или работала бы где-то — ребенок имел бы уход. У нас две школы — начальная и средняя. Интеллигенции той полно. Одних учителей около трех десятков. А агрономы! Есть и у нас люди, пусть непременно приезжает с Ниночкой! Что ей с маленьким ребенком там делать? Могла бы и в госте к тебе ездить, роднее будет, конечно! А тут и кино каждый день есть... Потому что, говорят, такое творится на свете. А ты генерал...»
Так уговаривала мать Андрея Дорошенко. И он был уверен, что мать так же с дорогой душой примет теперь и саму Ниночку, его дитя, его взлелеянную мечтами любовь. Но одобрит ли их такой внезапный разрыв?
А как нужно было ему решить эту сложную проблему! Марию, значит, надо принудительно высылать из пограничья. Куда, с какими документами?
В анонимном письме не сказано, что Мария Кленова, будучи немкой по происхождению, как-то связана с Германией. Ни на родню, ни на другие связи в письме не было ни единого намека. Это успокаивало, если можно было назвать спокойствием обычное самоубеждение, что мать его любимого ребенка не замарана позорными намеками на шпионаж. Но само появление такого письма заставляло предположить самое худшее.
