А потом как в воздухе что-то переменилось. Хунайн сидел среди странного затишья, и, как в глазе бури, как в ножке смерча дышалось ему, пока затягивал он над локтем тряпку повязки. И тут Хунайн ибн Валид кожей почувствовал новый воздух. Все побежали, побежали вперед – ну и он побежал. Орали, конечно, себя не помня, – ну это было как всегда. Но карматы дрогнули – и отступили. Прочь, прочь, куда-то в долину побежали, бросая знамена, враги. Ну и выдохлись Хунайновы куфанцы-ребята, выдохлись. Вот и взяли себе роздых.
И огляделись.
Тени исчезают в полдень: это каид знал с детства. Вот и не было тени на том поле. Только солнце, блеск железа и сеющаяся пыль. Ноги, руки, копья торчком. И солнце в зените. В слепящем сиянии молча плескался над холмом джунгарский туг. Черный на ярком, развевались длинные лошадиные хвосты на шесте. А вокруг было пусто. Не было живых вокруг.
Ну а потом уж появились живые джунгары, загикали, засвиристели, как по-волчьи заплакали. Всё кричали, что надо вперед, в долину идти.
Ну они и пошли.
Долго шли – и вдруг, вот странно так, Хунайн опять начал слышать. Хоть и оглох, конечно, под солнцем в зените.
Да и не было перед ними долины – пыль от земли до небес. На крики, звон и грохот они и побежали.
Кто там кто кому был – не разобрать в пыли, только своих куфанцев узнавал Хунайн, по красным обвязкам на шлемах. Бедуинов тоже узнавал – а как же. Ублюдки пустыни спешивались, кони то метались, то шагом ходили, оступаясь на трупах – как призраки.
А потом Хунайн увидел, как бедуин дерется с бедуинами: он в рубахе, и они в рубахах, голоштанные ублюдки, на сирвал у них денег нет, прилично одеться не могут, кто бы сомневался. И каждый в той схватке призывал имя Всевышнего. Но Хунайн сотворил про себя молитву и решил, что один против многих – это имя мужества. А многие против одного – имя предательства. Ну и ломанулся на помощь храбрецу.
Щит каида давно раскололся, и прикрывался он намотанной до локтя толстой джуббой. Тыча мечом, Хунайн поразил врага в грудь, и тот вдруг – исчез.
– Стой, во имя Милостивого! – заорал кто-то под локоть и рванул за рукав.
И Хунайд ибн Валид проморгался и увидел, что перед ним, у самых его ног – нет больше земли. И насколько вперед хватало зрения – не было земли. Клубился дым, плотно висела пыль – а земли не было.
– Что это, во имя Всевышнего? – в ужасе глядя в бездонный, как небо, провал, пробормотал Хунайн.
– Вади аль-Руккад, – устало ответил давешний храбрец.
И чихнул.
– Гарь какая…
– А что горит? – спросил Хунайн и расчихался тоже.
– Лагерь. Карматский лагерь за вади. Да буду я выкупом за тебя, о дитя ашшаритов, я обязан тебе жизнью…
– А как твое имя? – безразлично спросил Хунайн.
– Сумама ибн Хайян из племени кайс, что двести лет назад переселилось в Ракку, – важно ответил бесштанный соратник. – А твое?..
– Купи себе сирвал, о Сумама, – пробормотал куфанец. – Я чуть не убил тебя по ошибке, приняв за бедуина из руала…
– Сейчас бы пожрать… – невпопад ответил спасенный.
Пожав плечами в пыльное ничто, они развернулись спинами к пропасти. И, поддерживая друг друга, медленно поплелись куда-то туда, где, возможно, находился их лагерь.
* * *
Айн Дакар, вечер
– …Вот же ж адский сын иблиса, – пробормотал каид Марваз, протирая распухшие, красные от пыли и едкой гари глаза.
А поскольку обмотанная тряпкой пятерня была грязней лица, под веками засаднило и защипало еще сильнее.
Сын иблиса – точнее, один из сынов иблиса – а еще точнее, один из немногих Бессмертных, кто еще держался в седле, размахивал булавой.
То ли пятеро, то ли шестеро их было – в сгущающемся мраке не поймешь. Уцелевшие парсы рвались к мосту: еще один дувал, и выйдут к каменным аркам через пропасть.
Хрясь – упал кто-то, дурак, в одной куфии под булаву соваться. Воин веры, одно слово. И что, у гази одна забота: по башке получил – и в рай. А Марвазу не хотелось умирать под вечер, да еще на исходе битвы. Пусть Мах Афридун со своими ближними перейдет этот проклятый Всевышним мост и уберется, куда пожелает.
Командующий Асавиры размахнулся снова – еще одна тень сложилась на взбитую в пуховую взвесь землю. Пятеро – их было пятеро – конных латников тыкали вокруг себя длинными копьями. К ним не совались, разбегаясь и падая на землю.
