Позднее Баламут посвятил Золотинку в подробности великого примирения. И спросил неладно вильнувшим голосом:
– Так это, насчет сокровищ… Я думаю – врут.
– Зря вы вокруг пирата вертитесь. Нехорошо, – сказала она. – Не нужно его слушать.
– А сама? – с горестным упреком выгнув бесцветные брови, спросил Баламут.
– Я сама все это придумала, Баламут! Насчет сокровищ и все-все! – Она почему-то покраснела.
– Но все говорят… – возразил он, терзаясь необходимостью уличить Золотинку в противоречии. – Вчера мужики поили пирата в кабаке. Он признался.
– Признался?
– Спьяну и выболтал: Тифонские острова. Говорит есть два надежных места и одно темное. – Баламут испытывающе глянул, но Золотинка себя не выдала, и он не выдержал, виновато скосил глаза. – И еще говорит, без тебя никак не найти. Мужики галдят: не захочет добром, на поводке водить будем.
– Спасибо, Баламут, – дрогнула Золотинка. – Лучше бы тебе со мной не разговаривать, когда все видят. Они тебя цеплять будут.
За ними и вправду следили. Не успел Баламут оставить девочку, как налетели Череп и Чмут:
– Ты что ей там сказал?
А пирата, того и вовсе не выпускали из рук: два дюжих крючника таскали его по очереди на закорках: от одного кабака до другого, кругами. Пират же покрикивал и размахивал клюкой, он уж почти не просыхал и врал все наглее, ожесточаясь. Такую чушь порол со злобным смехом в лицо, что здравому человеку стыдно было и стоять рядом. Люди сомневались. Спорили на пустырях и по домам, шептались и откровенно переругивались. Но поить, пирата поили. Пират исправно принимал задатки от желающих участвовать в предприятии и, живописуя надежды, уклонялся от уточнения некоторых подробностей, что было только естественно и оправдано при таком беспорядочном положении дел. Разведчики прибывали из Колобжега, из окрестных селений, лезли во все щели, с безучастными лицами слонялись по улицам, искали подходцев. Чужаков и пришельцев разоблачали быстро и из всякой пьяной ватаги вышвыривали.
То и дело вспыхивали потасовки с неопределенным исходом.
Примечено было, что пират, изо дня в день купаясь в деньгах и славе, ничего себе не приобрел: ни новой куртки, ни хотя бы целых рукавов к старой. Наоборот, за две недели беспробудного, какого-то лихорадочного, воспаленного пьянства он еще больше обтрепался и одичал. Из этого надо было делать вывод, что надежды свои пират возлагал на будущее.
Не было прохода и Золотинке. «Если ты веришь мне чуточку, не верь тогда ничему» – вот все, что она могла предложить Баламуту. Для остальных не осталось и этого. Малознакомые люди рассыпались перед ней в изъявлениях беспричинной приязни и, застенчиво сюсюкая, предлагали затейливо наряженных кукол, ленты, пряники, леденцы, глиняные свистульки и один раз изумительное подобие большого трехмачтового корабля со всей оснасткой и даже маленькими бочечками в трюме – Золотинка так и обомлела. Тут только Золотинка и поняла, какой это дорогой товар – правда. Все эти разнообразные блага ей предлагали в обмен на правду. Ни подарки, ни деньги Золотинка не брала, а правду говорила – люди обижались.
И вот все сошлось так, что оставалось только бежать. Поплева первым набрался духу заговорить о побеге, Тучка, не отвечая, грыз ногти, а Золотинка, кругом виноватая и несчастная, не имела собственного мнения. И оттого, что братья не обронили ни слова упрека, легче ей не было. Еще раз расспросив девочку об обстоятельствах столкновения с детьми и пиратом, Поплева пожевал губами, кусая усы, вздохнул и отправился на берег переговорить со слободскими мужиками начистоту. Тучка остался на хозяйстве, братья не оставляли теперь Золотинку одну. Вернулся Поплева с подбитым глазом и так объяснил домашним, что это значит:
– Мужики берут нас в долю.
Тогда, не касаясь уже первопричин случившегося, предмета слишком болезненного, чтобы возвращаться к нему без надобности, они занялись подробностями побега: куда, как, когда. Что с собой везти, а что бросить.
Бросать приходилось много, так много и навсегда, что Золотинка шмыгала носом и зверски напрягала лицо, выказывая тем готовность преодолеть любые трудности. Братья, удивительно прозорливые, когда дело касалось общих вопросом, в упор не замечали этих поползновений: чем горше мучили Золотинку подступающие рыдания, тем беззаботней перекидывались они словами и только прятали глаза. А потом, отвернувшись, принимались с невиданным ожесточением сморкаться. Так, в самом смутном состоянии духа, когда за едва просохшими слезами следовало лихорадочное воодушевление, просидели они большую часть ночи.
