— Значит, затравка вполне? — хихикнул Егор Иваныч. — Ну и дошлый человек уродится в другой раз…
— Что же дальше — дальше уж все как по-писаному. Как насыпал я этой умбрии генералу в башку, ну он и вцепился. Через три дня сам за мной присылал… Тоже любопытно на гривенник рубль получить. Выдал даже мне задатку десять рублей. А я на эти деньги купил два пуда этой самой краски, поехал в лес верст за двадцать, выкопал собственноручно яму аршина на три глубины, а потом приделал боковушку да туда свою умбрию и забутил. Ну, привез генерала. «Пожалуйте, ваше высокопревосходительство, в яму…» В яму не согласился залезать, а я ему и давай из ямы лопатой выкидывать краску. Целый пуд накидал… Только и всего. Ну а потом уж на полном доверии сделался. Начал разведки делать, паровую машину поставил, казарму для рабочих — все как следует. Генерал дает деньги, а я руководствую. Когда он заскучает — я сейчас ему целый воз краски привезу. Нарочно брал из разных магазинов и с песком мешал. Ну, в полтора года таким манером тысяч пятнадцать из него вынул.
Наступила пауза. Егор Иваныч широко вздохнул и проговорил с завистью:
— Любую половику к себе в карман положил?
— Ну это уж мое дело…
— А молодчина! — неожиданно проговорил Егор Иваныч. — Ей-богу, молодчина… Ведь надо же было придумать!.. Ловко…
— И ничего ловкого, — сказал фельдшер. — Разве я для себя хлопотал? Для себя-то ввек не придумаешь… И потом, я эти деньги потом отдам генералу, и даже с процентами, только обыщу клад. Все равно, как в банке, у меня его деньги лежат. Опять ты ничего не понимаешь, Егор Иваныч. Ну на что мне генеральские деньги, когда и своих будет достаточно? Плевать мне на них…
— Дурак будешь, — спокойно заметил Чнбуртай. — Большой дурак… Тебе счастье бог давал, а ты дурак будешь.
Мы прожили на кумысе до ильина дня. Началась уже казачья страда. Степная трава начала сохнуть, и было пора ехать домой. Мы выехали из станицы ранним утром, чтобы никто не видел вымененную пеганку. Егор Иваныч все-таки волновался. Он успокоился только тогда, когда станица осталась далеко, а наш дорожный коробок катился по мягкому черноземному проселку между двумя живыми стенами вызревавшей пшеницы.
— А ведь мозговитый мужичонка этот самый скотский фельдшер, — заговорил Егор Иваныч, тряхнув головой. — И клад беспременно обыщет… Вот только выправить ему Кучумов зарок. Да… Помните, как он четвертной билет тогда отвалил за лошадь поселенцу? И хитер, пес… Сам признался потом. Помните, как он нашептывал? Вот это самое… Дал он старику серебряный рупь-крестовик и наказал, когда подъедут они к Иртышу, бросить его в реку и сказать всего два слова: «Знаю зарок!» Клад-то сам и выйдет, потому как силой тут ничего не возьмешь.
— Старик бросил бы рубль и так…
— А вот и нет. Цыганка прямо ему сказала, то есть фельдшеру: «на пегашке поедешь — не доедешь, а поезжай на гнедой». В самую точку так и сказала. А фельдшеру время дорого, ежели самому на Иртыш ехать, и при этом бабы за него будут молиться. Тоже наказывал…
Егор Иваныч уже не сердился больше на фельдшера, потому что имел в виду променять пеганку «в казаках» на хорошую лошадь, причем, по его расчетам, от полученной им придачи должно было остаться почему-то ровно семь рублей.
Вызревшая степь имела какой-то усталый вид. Преобладали желтые, золотистые тона, точно этот аршинный степной чернозем был вызолочен живым золотом. Коробок покачивался, колокольчики весело поговаривали под дугой, захватывала чисто дорожная дрема, когда начинаешь видеть собственные мысли. Дорогой часто случается, что привяжется какая-нибудь одна фраза или мотив и ни за что не выходит из головы. Такой фразой для меня была: «Клад Кучума». Я никак не мог от нее отвязаться и, по ассоциации идей, думал о сумасшедшем фельдшере. Мне казалось, что и колокольчики наговаривают то же самое: «Клад Кучума! Клад Кучума!.. клад, клад, клад!..» Да ведь вся Сибирь — один сплошной клад, только стоит снять с нее роковой зарок…
1897
