Другой переживший революцию литератор, Николай Полянский, бывший действительный статский советник, сочинил "недурными стихами" поэму "Московский альбом", представив в ней картину города, незабываемого народного праздника.
Там, где Минин и Пожарский
В Кремль торжественно глядят,
Там базар сегодня Вербный
И палаток белых ряд.
Давка... тысячи народа
Гимназистов и детей...
Книг, игрушек и посуды,
И воздушных пузырей.
Золотые рыбки - верба
(Вербы - всюду и везде!)...
И "морской" стеклянный "житель",
Ловко пляшущий в воде...
Подробно описал Вербное воскресенье и другой современник Чехова Николай Телешов, удостоенный в зловещем 1938 году почетного звания заслуженного деятеля искусств РСФСР. Его "Записки писателя" составлены с "классовых позиций". Про катанье на Красной площади говорится с осуждением:
"В субботу на свободной половине Красной площади происходило праздничное катанье - явление весьма нелепое и бессмысленное. Экипажи, в зависимости от погоды и состояния мостовой, - либо сани, запряженные парой коней, либо коляски и ландо, - следовали медленно, почти шагом, одни за другими, наполненные нередко детьми, что хоть сколько-нибудь понятно, но чаще - расфранченными дамами и даже иногда мужчинами в котелках и цилиндрах. Образовывалась громаднейшая петля не только во всю обширную площадь, но и за ее пределами; одни ехали вперед, близ рынка, другие назад, по линии торговых рядов, и так кружились часам. А внутри этой колоссальной петли стояли группами полицейские офицеры в серых пальто, с саблями у бедра и с револьверами на серебристых шнурах: они только рисовались перед катающимися нарядными дамами и подкручивали усы".
Еще беспощаднее советский москвовед Петр Сытин в известной книге "Из истории московских улиц":
"По восточной половине площади, оберегаемой от простого народа городовыми и жандармами, проезжали в экипажах разодетые в меха, украшенные золотом и брильянтами жены и дочери московских богачей".
Если от "Вербы" ничего на Красной площади не осталось, то от другой достопримечательности, под названием "Яма", сохранились стены, куда, я думаю, будут водить любознательный народ. Про эту тюрьму, где томились несостоятельные должники, не раз упоминал в пьесах "Колумб Замоскворечья". Его герои шествовали сюда в сопровождении городового. Режим был патриархальный. Жалостливые москвичи присылали сюда корзины с припасами. Один купец на помин души любимой бабушки отправил сюда пятьсот бычачьих печенок. Кормились банкроты в камере за счет пострадавших коммерсантов. Кредиторы по приговору суда платили ежемесячно "кормовые", а не нанимали для сведения счетов убийц, как практикуют сегодня их потомки.
Попадали в "Яму" и по другому поводу. Сюда поместили вошедшего в историю "купеческого сына Верещагина". Перед захватом Москвы Наполеоном этот малый, зная немецкий и французский, перевел одну из прокламаций императора, за что поплатился головой. Как "изменника и государственного преступника", его по наущенью генерал-губернатора растерзала обезумевшая толпа накануне сдачи города. Эту жуткую казнь описал Лев Толстой в "Войне и мире".
В "Старой Москве" Михаила Пыляева, замечательном собрании занимательных историй, изданной в 1891 году и переизданной в 1990 году, о "Яме" сказано так:
"Ближе к Иверским воротам, у собора Казанской Богоматери во дворе Губернского правления помещалось еще в недавнее время страшное место для купцов - "Яма". Место это теперь занято новым зданием присутственных мест". То есть утверждается, что легендарная каталажка находилась там, где краснеет здание бывшего музея Ленина. Стало быть, ее нет. И показывать туристам нечего. Но автор "Старой Москвы", постоянный житель Петербурга, знал город, главным, образом по чужим описаниям.
Непревзойденный знаток "Москвы и москвичей" Владимир Гиляровский опровергает его версию. Он, пережив автора "Старой Москвы" почти на сорок лет, попал в бывшую "Яму", где ютился один из его знакомых.
"Щелкнул выключатель, и яркий свет электрической лампы бросил тень на ребра сводов... Я очутился в большой длинной комнате с нависшими толстенными сводами, с глубокой амбразурой маленького темного с решеткой окна, черное пятно которого зияло на освещенной стене.
