Он шёл неторопливо по берлинской холодной улице — в мягкой шляпе на затылке, в лёгком пальто нараспашку, жуя папиросный мундштук, поддевая ногой камушки. Холодный воздух не остудил его жара. Он считал шаги и горько думал, что вот — каждый шаг увеличивает расстояние между ними, а потом придётся сесть на поезд, и расстояние будет расти с крейсерской скоростью… Нечто подобное уже бывало, — но только подобное, а не такое же… Он возвращался от очередной разбитой любви к своей главной дамочке и там его успокаивали, там ему отпускали необходимую дозу ласки, лечили его любовью — но равнодушно, как бесплатного пациента, в чётко отмеренных страховым полисом пределах. От мысли, что это снова повторится, он замычал, как от зубной боли.
Итак, что он имеет там? Несколько прекрасных — он на этом настаивал! — стихов, сверкающих в куче вымученных агитационных считалок. Пост верховного вождя в поэтическом Совнаркоме. От этого поста нельзя отмахиваться запросто: нужно, ведь и кушать человеку, не всё же по гостям столоваться… А тут, похоже, придётся снова становиться нищим студентом, — в тридцать-то лет… Но эта мысль лишь мелькнула и очень быстро была изгнана: возвышенное безумье не терпело рассудочных соперников. Он чувствовал, что Надеждина речь вышибла дверь, за которой скрывались все десятилетние обиды, недоумения, все нежелательные воспоминания… Это касалось как его личной жизни, так и той силы, которой он верою и правдой, не за страх, а за совесть, пусть и получая сполна, но, всё же не презренного металла ради — служил. Понятно, что он не был слепым, и не был он бездушным, беспринципным ловчилой, а потому многое видел, многому ужасался, но многое и оправдывал, уповая на высшие интересы. То, чего оправдать не мог — спешил забыть. Постепенно груз этого насильственного забвения всё рос и рос, но без дополнительного толчка, без крепкого удара извне, ещё не мог прорвать окружавшей его брони. И вот — этот удар был нанесён. И что с того, что он слышал сотни раз подобные слова, — а порою и куда как более жёсткие и откровенные, — те слова говорились людьми посторонними. Теперь же их произнесла женщина, которая…
«Во всяком случае, она ко мне не равнодушна!» — подумал Знаменский, и возликовал в душе. «Значит, есть над чем поразмыслить! Значит, тут мы тоже кое-что имеем». Осталось решить, что важнее: внезапно вспыхнувшая страсть или десять советских лет. Он сошёлся сам с собой на том, что утро вечера мудренее, что покамест он не будет думать ни о чём, а подождёт до завтра: вот, что придумается на утро, так тому и быть. Но утро от него отделяла безконечная вереница часов — жутких в своей требовательности: каждый час ждал от него окончательного решения. Эту сложность он решил простым, традиционным способом: забрался в ближайший кабак, и просадил там все имеющиеся марки, так, что, проснувшись утром, нашёл себя в постели у какой-то толстой белобрысой шлюхи. Содрогаясь от раскаяния и брезгливости, торопливо натягивал он брюки, прыгал на одной ноге по комнате, чувствуя на себе взгляд медленно просыпающейся девицы.
Как ошпаренный выскочил он на улицу и обнаружил вокруг совершенно незнакомый окраинный пейзаж: редкие дома, словно бы случайно сохранившиеся после всеобщего разрушения, дохлые свежепосаженные деревца, хиленьких, грязненьких пролетарских детёнышей. На такси денег уже не осталось. Во всю ширь своих прославленно-широких шагов помчался он по улицам, чутьём угадывая верное направление. В языках Кирилл Кириллович был несколько слабоват, и спросить дорогу у прохожих не решался. Чутьё же безошибочно вывело Знаменского на нужное направление и часа через четыре беспрерывного бега, он остановился у знакомой двери. Позвонил. Дверь открылась так стремительно, словно электрический звонок был одновременно и электрическим ключом. Знаменский нырнул в темноту прихожей и закричал фигуре, смутно маячившей перед ним: «Надя, я снова здесь, и вы, видимо, уже догадываетесь, что это значит. Да, мне было нелегко…» «Наденька! — старчески проблеяла фигура, — Это, кажется, к тебе тут пришли!» Вспыхнула электрическая лампочка, пухленький старичок в вязанной жилетке, что-то жуя, вскинул брови, разглядывая внезапного гостя. Из комнат на Знаменского надвигалась Надежда…
