Карантинное отделение. Когда умрешь, ты оказываешься в подводной лодке, белой, бесшумной, с герметически задраенными отсеками, тусклыми лампочками, которые торят всю ночь, и в полном одиночестве. Даже изнутри можно разобрать, что там написано: 10. Сейчас белое уже стало просто белым, глаза к нему привыкли, приятно, что горит свет, при свете все-таки не так страшно, но белизна, точно в фантастическом мире, — все-все бело, всюду чистейшие; сверкающие белизной плоскости и шары, и лишь многочисленные сигнальные кнопки переливаются всеми цветами радуги. А на белом ящичке стоит столь желанное питье. Но это питье — густой малиновый сок, а моя жажда требует чистейшей воды, такой студеной, чтобы от нее ломило зубы. Полусфера из матового стекла у меня над дверью, такая же, как все остальные, тоже начинает меня занимать, становится разноцветной и переливчатой. Опять горит огнем кожа — эта чужая, пятнистая желтоватая кожа, усеянная красными точками, в глаза будто насыпали песку, хочется тереть и тереть, выгребая его лопатами, веки опухли так, что остались одни щелочки. Ко мне приходило болото. Зря сестра смеется. Оно приходило в человеческом облике. Безутешные слезы, Такое счастье, что пришла сестра и что горит свет. Жадно глотаю питье, даже малиновый сок. В «Беллависте» ты уже с полудня. «Воды? Нет, от нее ты можешь умереть». — «Потому что у меня температура сорок?» — вспомнилось вдруг отчетливо. «Уже пониже». — «У меня что-то с глазами?» — «У тебя корь». Смертный приговор надолго погасил свет чудесных, бесшумных лампочек.
Больничная палата.
С. (Пишет/отмечает в графике: ангина, бронхит, грипп. Температура 39.2 / 110.)
Ш. Так чем же ты все-таки болен?
B. (Засыпает.)
C. Все сразу, что только можно подхватить.
Ш. А сыпь? (Засыпает.)
С. (вытаскивает термометр из подмышки Ш.): Разве тут угадаешь? Что-нибудь не то съел, вот и высыпало. (Щупает пульс, затем заносит данные в график Ш.): Температура 38.8 / 90.
Ш. Чем же мы болеем?
С. Слушай, не надо приставать ко мне с вопросами; вот завтра придет фрау доктор Путер, тогда все и узнаете.
В. Нас отправят в «Белависту»?
С. Вот еще не хватало! Я хочу, чтобы вы остались у меня здесь. Опять зачесалось? Ничего, сейчас присыплем детской присыпкой.
Ш. (с хохотом 15-летнего мальчишки): Наш бебик!
С. (присыпая В): Ишь, расшумелся! Радуйся лучше, что тебе не нужна присыпка.
Ш. (смеется по-взрослому): А почему бы и нет! Я тоже не прочь, чтобы мне кое-где присыпали.
С. (притворяется, что не понимает его, продолжает пудрить В.): Какой же ты у нас все-таки бледный. Тебе бы почаще на солнышко.
B. (Бьет кулаком по своей словацкой подушке.)
C.: Что это ты?
B. Какая же это тоска зеленая, сестричка! Все ждешь-ждешь весны, а она тут все никак не начинается.
C. В «Серне» все начинается с запозданием.
Ш. Но сегодня-то солнышко по-настоящему припекает. Анчи! (Тот, посыпанный детской присыпкой, уже спит.) Партийные бонзы со своими бабами уже вовсю загорают на террасе.
С. Сколько раз тебе повторять, Шустер, чтобы ты не смел подходить к окошку!
Ш. (делает непристойный жест): …Со всеми бабами — учительшами и с чешками.
С. Только не со мной.
Ш. (с высоты своей умудренности): Так всегда было, сестричка: есть такие, и есть сякие.
К. Это верно.
Ш. Видали Милицу? (Водит пальцем по своему лицу): Фу ты — ну ты!
С. Да уж! Размалевана, точно артистка немого кино.
Ш. И даже глаза! Вокруг глаз все обведено синим. Это надо же так! Сестричка, а сестричка!
С. Ну что?
Ш. А вы бы так хотели?
С. Немецкая женщина не красится. (Этот разговор ей надоел, и она выходит из комнаты.)
Ш. А тебе нравится такая женщина? Анчи!
В. Мне так хочется чесаться, кажется, обои бы со стенки содрал!
Ш. С ума они сошли, что ли, — в больничной палате украсить стенки черными точками и черточками!
В. Слава Богу, хоть теперь без географии в чулане!
Ш. Мы же ничего и не увидим, кроме Попрада, верно?
В. «Когда мы будем уезжать
И этот Попрад покидать,
