В 7.30 утра провинциальный городок каким-то чудом без всякой музыки грянул навстречу таким тушем, словно его исполнил духовой оркестр в пятьдесят музыкантов. Все воробьи, ласточки, хохлатые жаворонки тут как тут, каждый уголок по ходу движения электрически чистенькой узкоколейки в Татрах, в который мне удается заглянуть во время остановок поезда, обставлен пестрыми потемкинскими декорациями провинциального городка. Насколько отчужденно проходило мое расставание с лагерем ДЛО, настолько же сказочно прощание с оздоровительным лагерем: ради него — только моего прощания! — сестра Ирмгард все так устроила: и этот городок, и лагерь с недругами и приятелями, с людишками-пустышками, Ирмгард рушит секундную быстроту железнодорожного мелькания и, растянув ее в минуты, впечатывает меня в память этого мирка, дружба друзей удружает меня в небывалую степень: в квадрат, в куб, и затем — прожекторная вспышка в полный накал, чтобы высветить один поразительный феномен — Эдит. Она одна и я, озаренные этим днем: рукопожатие; ее словно бы увеличенное, но тонкое, заманчивое, как изюминка, лицо. После нас — ничего.
А до Нюрнберга и впрямь далеко: Витрову, с которым я встречусь в 8 часов в Попраде при пересадке с маленькой электрички, которая ходит в Татрах, в бесконечно длинный, грязный состав немецкой железной дороги, повезло больше, чем мне: к девяти вечера он уже будет в Вене, он приедет в сумерках, но в листве в это время еще чувствуются остатки дневного тепла; мне придется ждать дольше — после Вены предстоит еще десять часов езды.
Еще днем, при желтеющем свете дня я был в Мархфельде. Еще немного, и будет Вена. Мама в густой темной зелени уже жарит в гигантском сотейнике хрустящий картофель. В неудобном сундучке под немецкую старину меня дожидаются пергаментные на ощупь листы незаконченных карт звездного неба: Вульпекула — Лисичка. Все еще нескончаемый Мархфельд; для нас, нюрнбергских и вюрцбургских ребят, такая надоедливая скука! Другое дело, когда доберемся до Гамбурга или Бремена! А здесь час за часом витающий в воздухе соломенно-летний дух, симфоническая поэма урожая, после которой жизнерадостной опереттой («Сила через радость») возникнет Вена. Беженцы из других стран, сидящие в нашем купе, все поют и поют, женщины словно вышли из сказки; мне надо держать под контролем свое знание языка, и я — девятилетний — худо-бедно справляюсь с этой задачей. Я еще не знаю Вены, но мои родители помогают Тильки пережить нетерпеливое ожидание, отвлекая его колбасой салями, купленной, когда переезжали через границу, из окна поезда у одного из крикливых венгерских торговцев.
Ожидание очереди.
7.30. Подъем.
Проверка палаты.
Завтрак.
Утреннее построение и подъем флага.
Раздача лекарств. В пятницу или во вторник я, может быть, уеду в Вену в индивидуальном порядке?
Выдача книг.
10 ч. Воздушные ванны, читаю «Полукровку».[8]
Обед.
Тихий час.
Проверка палаты.
Полдник.
До дрожи мечтаю, чтобы отпустили домой. Зачитываются списки тех, кого отпускают. Мюльгоф уезжает во вторник!
Ужин.
10 ч. Отбой.
В 6 ч. уехал домой Тисс.
В обед: объявлен строгий карантин по скарлатине! В 26-й палате заткнули газетной бумагой щели, окна замазали гипсом. Нас точно не отпустят!
Поход.
Ужин.
Песни.
Сон.
Подъем.
Завтрак.
Подъем флага. На этот раз линейка вместе с девочками.
Может быть, меня все-таки отпустят домой.
Раздача лекарств.
Песни.
10 ч. Воздушные ванны.
Обед. Дежурный по отряду Копецкий.
Тихий час.
Проверка палаты. Шкафчик вывернули два раза.
Мытье в лохани.
Зачитывают списки тех, кого отпускают. Скарлатина не помешала! Рихтера отпускают домой.
У меня радость. Во вторник меня, может быть, тоже отпустят.
Г-жа доктор Путер наведалась к нам в общую комнату. Перед отъездом меня будут еще раз взвешивать.
Поход.
Ужин. Меня вызывают в больницу. Ничего особенного. Рудорфа выписывают.
20 ч. Отбой.
Подъем.
Завтрак.
Свободный час.
Раздача писем. Мне из дома № 60.
Путер с обходом. Через две недели я, может быть, поеду домой.
Обед.
Тихий час.
Полдник.
Зачитывание списков. Меня нет.
Коровий выгон. Драка с Копецким — фингал под глазом!
