Мы были в восторге от нашей поездки в Освенцим, да, в восторге, как бы странно это ни звучало. В следующие дни я вновь заняла место на скамейке, и мне было уже не так неприятно слушать Бетховена. Я чувствовала себя живой, хотя бы отчасти. Рашель была права: пытаясь избегать того, что приводит нас в ужас, мы перестаем ощущать боль. А между тем я все еще была не готова последовать совету Рашель и отправиться на встречу с собственной бедой.
Брат решил навестить меня. Приятельницы подсказали ему, что он застанет меня в сквере — в обществе Ральфа, Бетховена и Бубакара.
— Ну, бедняжка Кристина, что с тобой?
— «Бедняжка Кристина»? У меня галлюцинации.
Обычно Альбер навещает меня, когда хочет похвастаться своими новыми приобретениями: любовницей, машиной, квартирой, загородным домом. Ему пора бы знать, что я от него не в восторге, но в свои семьдесят с лишним лет он так и не понял этого и все еще стремится удивить меня.
— Альбер, ты выглядишь очень довольным собой. Что такое ты купил на этот раз, чтобы я проглотила язык от зависти? Поезд, пакетбот, танк?
— Пикассо.
— Ни фига себе!
— Тебя все-таки пробрало! Спасибо!
— Целого Пикассо?
— Да, холст размером два с половиной метра на три, датированный тысяча девятьсот двадцать первым годом. Хороший период.
— Сдаюсь! — говорю ему я. — Показывай своего Пикассо.
— Ну уж нет, Кристина, размечталась! Я поместил его в банк. Я не могу рисковать подобными инвестициями и одаривать воров.
Я расхохоталась, успокоенная. Хоть у людей нет права мариновать Пикассо в сундуке, ведь картина должна дышать, нужно, чтобы ее видели, но я была довольна, что Альбер ничуть не поумнел. Ну да, я такая, люблю постоянство: север есть север, юг есть юг, клубника весной, яблоки осенью… а братец как был дурнем, так и остался.
Он оттеснил Бубакара на край скамьи, будто того вообще здесь не было, взглянул на мои диски, чтобы завязать беседу, и вдруг воскликнул:
— Кстати о Бетховене! Тебе известно, что он был настолько глух, что всю жизнь верил, будто занимается живописью?
И заквохтал, довольный своей шуткой.
Когда он успокоился, я вежливо спросила:
— Скажи мне, вот ты адвокат, возглавляешь адвокатскую контору, часто ли бывает, что люди становятся убийцами, совершая преступления против разума? Ну, когда один человек убивает другого, поскольку не переносит чужого идиотизма.
Подумав, он серьезно ответил:
— Хоть я и не специалист по уголовному праву, но, насколько мне известно, еще никто не лишал другого жизни за то, что тот дурак.
— Никто? Это приводит в отчаяние!
На этот раз расхохотался Бубакар. Глядеть на него было все же куда приятнее, чем на моего брата: живот у Бубакара был плоский, напрягшийся от смеха, мускулистый, упругий, ни грамма жира.
Назавтра, когда я описывала Рашель, как готовить говядину маренго с грибами и томатами, то воспользовалась случаем и попросила ее вернуть маску Бетховена, хранившуюся у нее еще с посещения Освенцима.
— Извини, дорогая, я доверила ее Зоэ.
— Зоэ?
— Да. Она умоляла меня одолжить ее.
— Зоэ?
— Я что-то не так сделала? Мне не следовало?..
— Зоэ…
Я заметила, что в последнее время Зоэ переменилась, но, застав ее с экстатической улыбкой на лице, перед маской Бетховена, стоявшей на выключенном телевизоре, поняла, что совершилась метаморфоза.
— Зоэ, не хочешь ли ты сказать, что…
— Да! Я смотрю на маску и слышу музыку.
Я подошла к маске, взглянула на бледные щеки, закрытые глаза, немые губы.
— Он играет для тебя?
— Патетическую сонату[7]. Ты ее не слышишь?
Внезапно я почувствовала себя несчастной, во рту горчило. Сперва Рашель, теперь Зоэ… Но ведь это я отыскала эту маску! Я представила ее миру!
Зоэ поняла, что я обижена, и, бросив беглый дружеский взгляд на Бетховена (вроде «Погоди секунду, я разберусь с ней и вернусь к тебе»), взяла меня за руку:
— Идем.
Она привела меня в вестибюль нашего дома и усадила на банкетку перед почтовыми ящиками, между цветочными горшками и японским фонтаном со струящейся по камушкам водой.
— Дорогая Кики, уж и не знаю, с какого конца начать.
— Начни сначала, поскольку конец мне известен: маска играет для тебя музыку.
