Только что, в августе, Игорь получил водительские права, с отцовским «москвичом» управлялся, как с велосипедом, и тут, однажды выпросив баранку, продемонстрировал водиле очевидные способности. Через неделю водила вчистую обнаглел, поддавать начал, за баранку садился лишь близ пунктов назначения, благо по пути ни ГАИ, ни переездов, степь да степь кругом, несколько деревень проходом — тут главное — кур да гусей не передавить, а так — знай жми на железку!
Этот месяц обернулся Игорю праздником. Водила забрал его из команды на свой постой в красный уголок колхозной бригады, где все свободное время они валялись на матрасах и резались в очко. Сперва за так, потом, когда Игорь вполне овладел технологией психологического давления на противника, а в этом он преуспел к явной досаде учителя, в ход пошли рубли, правда, только рубли — фактически они просто перекочевывали из кармана в карман, и из-за весьма ограниченного их количества ни один, при всем желании и умении, обогатиться не мог — сплошной понт, а не игра.
Поскольку водила обучил Игоря еще и двум-трем шулерским приемам, то понятное дело — когда в дни своего «падения» он обнаружил пристрастие населения пригородных московских поездов к изничтожению проездного времени посредством всесоюзно известного «очка», то пройти мимо такого средства обогащения не мог. В кратчайшие сроки установил, что дачники охотнее подсаживаются к колоде утром, когда едут «туда», а работяги наоборот, когда возвращаются с работы. Что в электричках киевского направления игра идет крупнее, чем курского или ярославского, а по савеловскому только время терять. Что, если нарвешься на себе подобных, они, как правило, парами работают, лучше, судьбы не искушая, проиграть и оторваться. Что в поисках клиентов менять следует не вагоны, а электрички. Когда напрочь и принципиально отказался от погрузо-разгрузочных калымов на вокзалах и, возгордись искусством своим и изяществом стратегии, с присущей ему во всем самонадеянностью переключился на «очко», тогда-то и случилось то самое, что впоследствии и было обозначено им как некое обстоятельство, сыгравшее известную роль в процессе душевного возрождения.
Не вычисленный вовремя ханыга-одиночка так толково работал под служаку нижнего звена, что Игорь наглухо потерял бдительность. Подкидную карту тот отскребал от лавки ногтем и совал в кулак сбоку, пыхтел, ерзал и ревниво озирался, высмотрев подбор, карты свои разве что под задницу не совал, выигрывая, сиял, проигрывая, растерянно хлопал длинными рыжими ресницами и суматошно шарил по карманам в поисках рублевика. Хотя личное амплуа Игоря было несколько иное, он канал под разнорабочего (на большее не позволяла поистрепавшаяся одежонка), приемами они копировали, как дразнили, друг друга. И это совпадение не насторожило. Лишь когда после очередной сдачи у ханыги на руках оказалась масть, которой никак не могло быть, Игорь встревожился, слишком поспешно вышел из игры, а на первой же остановке — из электрички. И опять был прокол; не заметил, что вышел не один. Утренняя пивоопохмелка погнала его на поиски туалета или хотя бы в меру тенистой аллеи. На подходе к аллее у глубокой канавы-обочины его и нагнал конкурент.
— Ну, ты, фраер неписаный, пера хочешь? — услышал Игорь со спины и обернулся.
Ханыга ощерился двумя рядами гнилых зубов, а в руке штыком нож-самоделка из плохой стали, скорее всего, из ромбичного напильника, по форме и вправду похож на гусиное перо.
— Сявка! — буркнул Игорь пренебрежительно и кулака пожалел, излюбленный для всякой прочей мелкоты прием — локтем под челюсть, от чего, как правило, короткий шок, достаточный, чтоб добить или обезоружить. Но так должно быть, когда в форме, когда три раза в неделю по три часа секция самбо, каждое утро гантели, каждый вечер перед сном бег вокруг свалки пятиэтажек. Но если что ни вечер — бормотуха, а с утра пивцо с тухлятинкой, откуда взяться чистоте приема! Гнилозубый только хрюкнул изумленно, рука же его с пером метнулась на встречу с бедром противника, и что встреча не состоялась — заслуги Игоря в том почти не было. Поскольку боком стоял, левой рукой, как положено, ни отбить, ни перехватить перо не мог, правой дернулся, поймал пальцы ханыги вместе с частью лезвия, при развороте ноги заплелись, и он повалился на спину, забрызгивая кровью свои единственные, более или менее приличные брюки. Тогда-то вот и подступил к зрачкам образ того самого — «не жить», перо уже прощупывало подреберье, препятствие — ладонь. Что за препятствие! Игорю казалось, что лезвие вот-вот рассечет ее пополам, боли не чувствовал, потому что уже предчувствовал другую боль, смертельную, непереносимую, спасение от которой только в небытии. Падая, свою левую подмял под себя, а левая рука ханыги уже выдавливала ему глаза и рвала ноздри. Был то миг возмездия за измену жизни — и такая мысль успела прошвырнуться по извилинам в то, в сущности, короткое мгновение, менее минуты, когда «не жить» зависло над ним и заслонило небо.
