[7].
Или еще факты: «Из-за строчки „Величество должны мы уберечь от всяческих ему ненужных встреч” девять месяцев не выходила пластинка „Бременские музыканты”. Фильм уже вышел, аона была под запретом! Ну и апофеоз всего этого — слова из той же сказки „Нам дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы!”. В этот момент как раз построили Кремлевский дворец съездов. Вот и сочли, что это намек. „Чунгу-Чангу” критиковали за пропаганду чужой страны: а вдруг она капиталистическая?!»
Мы видим, что любые ассоциации могут вдруг превратиться в политические и остановить выход на экраны. Советского человека защищали от любых отклонений от единой линии, даже в детстве.
Еще более бурный роман с цензурой был у Э. Успенского. Он вспоминал: «Придирок от цензуры была масса, порой наиглупейших. Например, в Отделе рукописей сказали, что друзей нельзя находить по объявлению, как это делает Чебурашка — только в коллективе! Говорили, мол, почему это Гена с Чебурашкой собрали металлолома больше, чем пионеры — здесь явное недоверие к пионерской организации. При создании мультика решено было собранный металлолом разделить поровну» [8].И еще: «Цензура тут тоже придиралась. Сказали, мол, убери слова Шарика про то, что мясо надо покупать в магазине, потому что там костей больше. Я сказал: „Не буду”. Скандал. Но все же добился, чтобы опубликовали без этих правок».
Творческому человеку всегда неприятно, когда его находку находят крамольной, тем более в такой идеологически правильной стране, какой был СССР, где во всем искали руку врага.
Так происходило даже в детской литературе: «Успенский рассказывал, как советская цензура вымарывала целые отрывки из его первой повести „Вниз по волшебной реке” — например, там, где Кощей Бессмертный, гремя цепями, говорил: „Мне нечего терять, кроме своих цепей”, видели издевательство над пролетариатом. Цепи убрали, но в той же повести Баба-Яга, жалуясь на Змея Горыныча, говорит: „Ох, не нравится он мне, наш хорошенький” — ругать его запрещено — и эффект узнавания, надо сказать, был ничем не меньше» [9].
И более того, перестраховщики даже отправляли его сказку на отзыв в КГБ: «Ты пишешь книжку четыре года, а тебе говорят: „Такое публиковать нельзя!” „Почему?” „Вы учите детей курить. У вас на такой-то странице мальчик затянулся сигаретой и в обморок упал”. Я говорю: „Ну, так он же в обморок упал!” „Все равно нельзя, чтобы дети брали в руки сигарету…” Вы не поверите, но сказку „Колобок идет по следу” главный редактор „Детгиза” Уваров отправил на рецензирование в… КГБ. На полном серьезе! Говорили, что и в „25 профессиях Маши Филиппенко” я тоже пишу как ярый антисоветчик. Там был потерян источник с целебной водой, и его долго искали. Дмитрий Урнов, рецензируя эту книгу, писал: „При советской власти был потерян источник. Значит, Успенский ее обвиняет. А ведь если бы не советская власть, мы с Успенским оба пасли бы свиней”. Я был тогда так взбешен, что написал письмо в редакцию: „Почему это Урнов решает, чем мне заниматься?! Он бы, может, и пас свиней. Но, вероятно, не моих”» [10].
Это было общим типом поведения, когда своего успеха люди пытались достичь путем уничтожения успеха других. Успенский говорит: «Думаю, я в этом был не одинок — на всех стучали. В России это умение чуть ли не возведено в ранг искусства. Потому стучали и стучать будут еще много-много лет. Одни — из зависти, другие — из жадности. Кто-то — по велению сердца. Есть и такие. В свое время меня даже вызывали в кагэбэшные кабинеты и показывали выдержки из письменных доносов на Успенского — у меня, как оказалось, было личное досье. Я читал и узнавал знакомые почерки. Было дело» [11].
Система странным образом повсюду и повсеместно создавала препятствия. Практически не существовало ситуаций свободного движения, поскольку на любом уровне все могло быть остановлено: «Успенский неоднократно сталкивался с цензурой — по его утверждению, к детским писателям в СССР относились еще более ревностно, чем ко взрослым. Он часто слышал претензии в свой адрес из-за того, что пишет о тех проблемах, о которых советским детям знать ни к чему. За то, что в „Крокодиле Гене и его друзьях” писатель вывел образ чиновника, от которого зависело принятие любых решений, его обвинили в том, что он высмеивает советских чиновников. Когда он изобразил журналиста, который все преувеличивал, опять услышал упреки в свой адрес: „Вы порочите советскую прессу, намекаете на то, что она лживая”»
