Баян развел руками. Выходило, что сида спела о многом – и ни о чем. Тоже странность, и не последняя. Вот еще одна:
– Песня у нее христианская. Насквозь. И языческая, причем на германский лад. Насквозь. Знаешь, мы с франками много торгуем, с иными дружим… У них не так. Человек может быть крещен, но держаться духа старой веры. И наоборот – еще не обратиться, но чувствовать по–христиански. А здесь… Христианское смирение доходит до божественной гордыни, и несокрушимая гордость – преисполнена христианского смирения. Как говорят греческие философы, – аварин улыбнулся – мол, поживешь в граде Константиновом с мое, не таких слов нахватаешься, – синтез. Слияние. Насколько совершенное – не мне судить.
Гулидиен знал, кому. Это означало еще два разговора. Первый – с Мерсийцем.
Король – глава самого сильного рода в народе англов, значит, заодно и верховный жрец Тора. Сила Немайн ему нужна – и уже потому интересна. У него жена–христианка, и сын, и подданные – пополам… Вот он и рассказал другу и союзнику, что нет у народов, верящих в Тора, сильней колдовства, чем женское. Обычно песенный сейд – дело злое, но Немайн и тут все наружу вывернула. Обидела себя, а союз сплавила намертво. Одно дело – знать, что святая и вечная с вами надолго, торопиться некуда. Совсем другое дело, когда судьба Британии – и твоего королевства! – должна решиться до зимы. А Тор–Громовик такое бы одобрил, несмотря на поминание христианского бога.
Пенда сказал, что уже велел скальдам переложить песнь Немайн по–английски. Торова песня! Христианская? Может быть, но и торова разом. Да и мать Немайн–Неметоны, Дон, помянута – хотя и как река ее имени. Оказывается, так тоже можно…
Во–вторых, следовало поговорить с патриархом или епископом – но Гулидиен не успел. Жена проснулась. Спустилась в опустевшую залу – в глазах остатки дневного сна, поверх рубашки плед болотных ее цветов намотан. Мягкий, уютный!
Сладко зевнула – и заразила. Так и пришлось пересказывать новости – позевывая.
– Врет холмовая, – сказала жена и королева. – Ты поверил ее пересказу? Ты не знаешь двуличности сидовских слов! Ей три тысячи лет. Она всю свою родню пережила, и нас переживет. А вот в то, что ей желается жалости твоей – еще как верю! Сам знаешь, как верней всего женщину утешить!
– Знаю, – согласился король, – а потому сейчас тебя еще разок разутешу. А там и договорим – поспокойнее…
За радостями семейной жизни побеседовать с Пирром Гулидиен забыл.
Потому с патриархом пришлось разговаривать Немайн – сразу, как перестала общаться записками. Его святейшество явился в ее комнату, пошарил взглядом в поисках стульев и уселся на подходящий по высоте ларь – как раз в ногах у кровати. А раз с аварином он уже говорил…
– И тут развела персидские древности, – сказал в качестве приветствия, – нехорошо. Христианам приличествуют стулья и скамьи, а не подушки и циновки.
– Обязательно заведу. Для гостей. А мне так удобней. Уютней.
Пирр повздыхал: мол, молодежь не понимает, что такое ломота в костях…
– Как раз сегодня понимаю, – сказала Немайн. – Хотя ноют и не кости. Ты тоже по поводу песни?
По тому как долго его святейшество молчал, Немайн поняла – разговор будет нелегким. Когда заговорил – удивилась. Говорил не духовник и не церковный иерарх. Сторонник партии Мартины мягко упрекал нынешнюю главу ветви династии в политической легкомысленности.
– Зачем ты это сделала? Спела… да еще на чужом языке. Славянскую речь я узнал… Каждый увидел свое. Римлянам ты показала силу и власть. Накричала на королей – ни один не пикнул. Значит, признают твое право. Бритты увидели колдовство ужасной холмовой сиды. Голос–то твой… взять пониже – иерихонская труба будет. И как потолок не рухнул!
Он остановился, перевел дух. Обнаружил рядом с собой кувшин да кружку.
– Вода, – пояснила Немайн, – кипяченая. Попросить, чтобы нам кофе принесли?
Пирр только рукой махнул. Налил полкружки, сделал глоток. Продолжил:
– Что о тебе поняли англы и авары, я судить не берусь. Могу только вспомнить, что именно теперь вдоль всего Дуная аварин убивает славянина, а славянин – аварина, и оба падают замертво – тлеть непогребенными, потому что хоронить их некому… А еще – было мгновение, когда я поверил, что тот язык для тебя родной. Ты хорошо притворилась. Но – зачем?
