— Добро, — говорит Федор. — Подписывайте наряд на сверхурочные.
Подписывать никто не хочет. Ведущий по ходовой части, румяный, как девушка, Виталий Павлович произносит короткую речь об энтузиазме, и я выволакиваю кувалду. Однако Федор отбирает ее и аккуратно кладет на траву.
— Не спеши, Генка.
— Вы срываете план! — кричит ведущий. — Юлий Борисович, прикажите своим работникам…
— Деньги на бочку, Витенька, — улыбается Лихоман. — И разметаем тебе гусеницы, в лучшем виде.
— Но я же специально приехал… — У экипажа выходной.
— Сверхурочные, — басит Федор. — Будут сверхурочные — проведем дефектовку, нет — подождем до завтра.
— Но, товарищи, я вас прошу!.. — Виталий Павлович умоляюще прижимает руки к груди. — Ведь это же так важно, поймите, товарищи! Вездеход ждут в Антарктиде, в пустынях Монголии, на Крайнем Севере. Мы делаем государственное дело, товарищи!..
Он говорит так проникновенно, что мне делается стыдно за ребят. Крохоборы чертовы!..
— Правильно!.. — кричу я. — Не хотят — не надо! Мы с вами, Виталий Павлович, вдвоем…
— Па-ачему машина грязная? — вдруг бешено орет Лихоман. — Слесарь, а ну — тряпку в руки и марш! Выдраить до блеска от кормы до носа. Лично проверю!..
Я съеживаюсь от львиного рыка командора. Хватаю ведро, со всех ног бегу к колодцу.
Когда возвращаюсь, все уже уходят в дом. Только Юрка сверяет записи в журнале с показанием спидометра.
— Нарвался? — ядовито интересуется он.
Я молча скребу машину. Окатываю водой, снова бегу к колодцу, тру, окатываю и опять бегу за водой. Вездеход грязен, как мартовский кот.
— Давай тряпку.
Оглядываюсь: Славка. Притащил два ведра воды, драит борта. Я не выражаю восторга только потому, что это считается у нас дурным тоном: подумаешь, помог! Вот если бы не помог, тогда следовало пошуметь… Четверть часа мы добросовестно сопим. Потом Славка не выдерживает:
— Ловко ты дурачком прикидываешься.
— Почему?
— Талант, наверно.
— Нет, почему дурачком?
— Потому что здесь не комсомольский субботник.
Я запаздываю с аргументом: приходится делать вид, что не хватило воды. Пока иду к колодцу и обратно, сочиняю.
— Славка, но ведь есть же долг перед обществом? Есть?
— А кого считать обществом? Виталия? Группу ходовой части? Конструкторский отдел? Ну, так этому обществу мы ничего не должны. А если выше берешь, так и наше дело выше поставь. Вот тогда можно и про деньги забыть.
Я смутно улавливаю смысл его речи, хотя понимаю, что он прав. Но есть моральная сторона:
— Нехорошо быть алчным.
— Попугай ты! — кричит Славка. — Вызубрил слова, маменькин сын, а у Федора — семья, дети, мать беспомощная.
Семья?.. Об этом я никогда не думал. Я воспринимаю Федора как товарища, а у моего товарища никакой семьи быть не может. Но между нами разница почти в двадцать лет. Двадцать!.. Целое поколение.
— Славка, получается, что он — из отцов, а мы — из детей.
— Кто — он?
— Федор.
— А-а… Ну и что?
— А мы на «ты»: Федор, иди жрать.
— Так мы же на работе, Генка. Тут не до этого.
— Я на него еще блох напустил…
— Каких блох?
Славкина тряпка замирает в воздухе, а я готов откусить себе язык. Нет, смеяться над Федором больше нельзя. Никак нельзя!
— Это в переносном смысле. Конфликта, значит, нет.
— Какого конфликта?
— Поколений. Отцы и дети.
Славка подозрительно смотрит на меня:
— Болтун ты, Москвич…
Мы в последний раз окатываем машину и протираем насухо тряпками. Разгибаем затекшие спины и любуемся работой. Славка курит, сидя на перевернутом ведре.
— Знаешь, почему нет конфликта? — вдруг спрашивает он. — Потому что нет разницы. Соображаешь?
Я не соображаю. Вообще Славкины сентенции — по ту сторону нормального соображения: он мыслит зигзагом.
— Нет между нами разницы ни с какой стороны. И возраст потому тут ни при чем. Нету его у нас, возраста. Вообще нету.
Из дома выходит довольный Федор:
— Порядок, ребята: выходного не будет!..
Продефектовать гусеницу — значит разбить ее на траки, выпрессовать резиновые втулки — сайлентблоки, промыть в гайзоле, протереть и аккуратной стопкой сложить возле Виталия Павловича. Он старательно измерит все сочленения, сверится с технологическими картами и установит износ.
