И вот тут нам протягивает руку Курбатов — странный, совершенно несовременный критик. Есть критики, которые пишут о книгах, а Курбатов пишет о писателях. Писатель и поэт дороже ему, чем проза и стихи. Книга для него дитя, но у каждого дитя есть мать. Поэтому Курбатов не книголюб, а единственный в своем роде писателелюб. Ну должен ведь кто-то любить этих неуживчивых, а часто и совершенно невыносимых людей.
Легко любить книги. Трудно любить писателя.
Другая «странность» Курбатова-критика в том, что свое мнение он часто оставляет за кадром, а наше мнение пытается реконструировать. Ему важно угадать, понять, что же обо всем этом думаем мы (даже если думать нам лень).
Причем «мы» Курбатова — это не «мы» патриотов, консерваторов, православных и т. д. Для него «нет ни еллина, ни иудея, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного, но все и во всем Христос…» Его «мы» — родом из уральского чусовского детства, из 1945 года, из тех дней, когда мама, путевая обходчица, стояла с флажком у своей будочки, а он, шестилетний, до онемения махал ручонкой солдатам, возвращавшимся домой с войны.
Оттуда же, из советского дворового и школьного братства, еще одна «странность» Курбатова — его отвращение к всяческим расколам, разделениям и упрямое стремление примирять непримиримых.
Это тяжкая доля. Ведь у нас, если ты «двух станов не боец, но только гость случайный», — ты будешь побит камнями с двух сторон. В драке больше всех рискуют не те, кто дерутся, а тот, кто пытается дерущихся растащить. А наша литература столетиями изматывает себя бойцовскими поединками. Уже вроде и делить давно нечего, а все кусают друг друга. На этом фоне человек, почитающий коллег собратьями и, как братьев, увещевающий их, не может не считаться юродивым или безумным.
Сколько раз в 1990-е годы Курбатову приходилось быть переводчиком с русского на русский между Виктором Петровичем Астафьевым и Валентином Григорьевичем Распутиным! Он, любя того и другого, не мог не болеть их расхождением. Как Валентин Яковлевич чаял, чтобы они встретились и обнялись! Эта встреча и снилась уже ему, и, если бы она случилось, он был бы счастлив больше, чем они. Потому что — он читатель. А без читателя нет литературы. А уж русской — точно нет.
Нет, не случайно именно Курбатов выстрадал самое емкое и точное определение русской словесности как общего сердца.
И пишет он всегда не о литературе, а об этом общем сердце. Вернее, о книгах, из которых складывается сердце.
Еще в самом начале 1990-х Курбатов увидел причину трагического разлада русской жизни в том, что общее сердце перестало стучать в унисон с нашими личными сердцами.
А ведь тогда вся очевидность происходящего кричала: не велика потеря — русская (а тем более советская) литература! Куда как лучше жить налегке, без книжек.
Вот и стала литература в России комнатной собачкой, которая знает свое место. Ее водят по ярмаркам, подкармливают премиями, называют «успешной», «интерактивной», «продвинутой». Но общего сердца, сопряженности с твоей жизнью искать в ней бессмысленно.
Проще всего бросить камень в писателей: не хотят знать реальной жизни, поддались на наживку коммерции, исписались…
Когда в конце 1980-х замолчал Валентин Распутин, перестали выходить его новые повести и рассказы, многие так и говорили: исписался. И только Валентин Курбатов тогда же, в годы перестроечной ломки, назвал истинную причину молчания Распутина: «Художника можно прикончить, не трогая ни пальцем, — достаточно уничтожить его героев…»
Так уходили солдатские вдовы, крестьянки и фабричные работницы, так уходят фронтовики и дети войны. А у наших верхов так и нет понимания, что это не «убыль населения», а убыль Родины, уход в иной мир народа. «Нагло помолодевшей предприимчивой жизни оказались не нужны мы сами — читатели…»
Психологи говорят, что всякую неизбежность надо принять. И чем скорее примешь — тем будет легче. Но глупая душа почему-то не соглашается.
В немногие наши встречи я видел, как тяжело Распутину говорить публично, на людях. Помню один его вечер в Москве. Поддержать Валентина Григорьевича пришел Савва Васильевич Ямщиков, верный друг и златоуст, каких мало.
