В. Распутин — В. Курбатову.
9 апреля 1986 г.
Не вели казнить, вели миловать. Виноват очень за молчание, но поверь, что нет в нем ничего такого, что имело бы отношение к тебе. Я виноват, только я. В последние месяцы при относительном здоровье и деятельности чувствовал себя все-таки неважно, когда буквально все приходилось (и до сих пор приходится) заставлять себя делать. И засыпать, и подниматься после сна, и книжку и ручку в руки брать, и разговаривать с людьми. Надсада не физическая, а психическая — ничего не хочется, одно желание остаться одному. Я по веснам и вообще-то себя чувствую неважно, но нынче началось раньше и надолго. Теперь вот надеюсь убежать из родимого отечества вместе с Астафьевыми, отдохнуть где-то в болгарских горах, где Астафьевы уже были, но и то это надежда не шибко прочная; одному- то покоя нет, а тут полезут братья-славяне к Виктору Петровичу. И все равно надо убегать.
Пишу я об этом тебе не для того, чтобы оправдаться (правду сказать, не люблю я и не умею писать письма), а чтобы хоть немножко объяснить свое и не праздное и не рабочее состояние.
Статья о Вампилове получена, а вслед ей сегодня получено и отдельное письмо от тебя. Что сказать? Письмо меня удивило. Я и не подозревал, что люди в наше время столь серьезно могут относиться к печатной глупости, сказанной в перепалке между группами, в которых я не очень разбираюсь. Я по крайней мере, при всех моих недостатках и ущемлениях гордости, на это не способен. Или это оттого, что меня мало ругали, или от душевной неразвитости, но, право же, бываю совершенно спокоен и даже чем-то удовлетворен, когда меня несправедливо обвиняют в чем- то. Можно назвать это и гордыней — пусть, но гордыню эту соорудила природа только в этом месте, потому что по другим поводам ее нет, по другим поводам, относя на свою вину, я могу заболеть из-за пустяка.
Статью о Вампилове ты написал хорошую, по-моему, больше чем хорошую. Есть наблюдения (это уже не наблюдения, а предчувствия и проникновения) удивительные, например о том, что мировоззрение Вампилова было «моложе». Я в своих размышлениях ходил совсем рядом, но в суть, в зерно пробраться не мог, хотя теперь кажется, что это было нетрудно. Очень хорошо и о защитительном консерватизме вкуса, с которым ныне что-то сделалось, куда- то он весь изошел. Что же касается Алеши Карамазова — это могло называться по-другому, но по сути ты, конечно, прав, и суть эта Алешина, и едва ли для всех для нас существует какой-то иной выход. Не было его и для Вампилова. Он только подбирался к названности этого выхода и пришел бы к нему непременно, но не успел, а свет и надежды в себе он ощущал с той именно стороны, у него это тоже было природное.
Мы с Линой Иоффе[9] одновременно заметили две вещи. Она о них, очевидно, уже написала. Она написала, вероятно, о большем, но остальное — ее редакторские придирки, соглашаться или не соглашаться с которыми — твое дело. А из общих наших замечаний — случающиеся повторы с воспоминаниями, вернее, ссылки на них, которые не везде обязательны и явно выдают источник пользования. Они ведь будут тут же, в книге, во второй ее части, эти воспоминания.
И второе, для меня более серьезное. Это отношение к Зилову, когда ты соглашаешься с Антипьевым, с его мнением, которое протягивается дальше к самозащите молодого поколения, из отрицания сделавшего утверждение. Ой ли?! Не верю я в такое спасение, которое могло бы стать правилом. «Важно, очень важно, чтобы на призыв его души откликнулась жизнь» — нет ли в этом определенной апологетики иждивенчества, прежде всего духовного, когда мы снимаем с человека всякую ответственность, перекладывая ее на жизнь и условия жизни! Но тот ли человек, который не благодаря, а вопреки условиям остается человеком! Мне показалось, что в этом, согласившись с Антипьевым, ты даже и себе противоречишь, своему воззрению на человека, насколько я его знаю. Может быть, я не так прочитал эту часть, но в таком случае она мудрено и неточно написана.
Посмотри, пожалуйста, Валентин. Это не значит, разумеется, что надо делать по-нашему, но прояснить по-своему, чтобы оно стало мнением.
