Каждый день сначала : письма - страница 17

А дни были действительно снежны, сини, почти мучительны — бывает такая красота, что уж и тяжело, лучше бы немного победнее. А на панихиду тонкие интеллигенты не пошли. Приехал наш владыка, монахи избегались, высматривая на дороге его «Волгу», чтобы ударить в колокола. Наконец, опоздав на полтора часа, явился, привез хор, басы которого уже «разогрелись» в дороге и так хватили «исполла эти деспота», что владыка метнулся было обратно, да уж подступающие сзади удержали. Сказал баушкам о величии Пушкина и с Богом перешел к панихиде, а там и на «со святыми упокой!», и к могиле пошли и быстро засинели носами, и, слава Богу, управились скоро.

Я всласть походил потом и по Михайловскому, и по окрестным лесам, и тем более что возвращаться в гостиницу не хотелось. Там, как и всегда в Пушкинских Горах в это время, было холоднее, чем на улице. Начальство «грелось» в банкетном зале с великими актерами. Мы «грелись» в общем с величинами поменьше, и всяк злословил на свой лад, потому что каждый про себя считал, что в банкетном зале место было как раз более по нему, чем по тем бездушным людям, которые там сейчас ели и пили на серебре. В общем, днем был Пушкин, а вечером все известное-преизвестное и недвижное от века.

Дома ждала новость от Миши Петрова[38]. Новгородская и Псковская писательские организации отказались от учредительства журнала «Русская провинция», и выбирайся как знаешь. А механизм пущен, а первый номер уже готов, и второй в наборе. Отказались Б. Романов и С. Золотцев. Теперь надо искать выход — скорее всего, надо пытаться склонить к учредительству сами администрации. У нас такая надежда есть. Хотя все это очень тяжело и хорошо говорит о господах писателях. Вообще обстановка у нас такая — порога не хочется переступать. Да у нас ли одних?

В. Курбатов — В. Распутину

19 марта 1996 г.

Псков

Ну, каково дома, Валентин? Помогают ли стены закончить новые рассказы? Работается ли? Я чего-то вылетел из ритма и никак не соберусь. И потом, меня все несет втягиваться то в один конфликт, то в другой. Теперь особенно в дела Пушкинского Заповедника, где все вверх дном, где все разорвано в клочья, потому что слишком много держалось на Гейченко[39], а тут и он помер, и матушка-система, которая еще могла по инерции поддержать порядок, пока оглядится новый директор. А теперь времени ни у кого нет, и никто не хочет терпеть друг друга ни одной минуты, требуя, чтобы другой немедленно думал так же, как он, иначе на него разом слагается бумага в министерство, администрацию, президенту, Патриарху.

И временами видно, как каждая сторона тоскует по своей «чрезвычайке»: расстрелять бы подлеца-противника — и никаких забот, а тут воюй, доказывай, терпи. Я получаю по шее отовсюду и всякий раз даю себе слово отступиться и заниматься «своим делом», но уж глядишь, опять пишу письма. Звоню, еду, чтобы опять получить по морде там и тут. Всё то же. Лета жду — уеду в деревню, спрячусь и примусь думать о высоком и вечном. Слава Богу, скоро картошку можно готовить для посадки, земельку копать, а там, глядишь, и сенокос поспеет, и уж вот там-то меня никто в городе не найдет.

Разве вот в Красноярске свидимся. Виктор Петрович придумывает какой-то библиотечно-писательский семинар в Овсянке, клянчит деньги и собирается позвать тебя, и Белова, и меня, грешного. И за его бодростью и размышлениями о книжном деле России я слышу тоску навоевавшегося сердца, которое ищет опоры в некогда родных сердцах. Хорошо, если бы это так и было понято и принято и тобой, и Василием Ивановичем. Потом разойтись будет не поздно, но упустить возможность собраться, как встарь, никак нельзя.

Он когда-то сам первый протестовал, когда я говорил о вашей неразлучности, а вот повоевал-повоевал и понял, что все вы друг другу написаны на роду и никуда деться друг от друга не можете, потому что в народном сердце теперь навсегда втроем прописаны.

Впрочем, найдет ли еще деньги-то? Президентские выборы съедят все, что возможно и невозможно. Больно уж много кандидатов — на всех не напасешься.

Увидишь Валю Сидоренко, кланяйся. И Мише Трофимову