Летать Наина Львовна не любила.
Вернее – время тягостно текло
В бездеятельном длительном полете.
И Томск – не очень близкий-то конец.
Претило ей быть в клетке самолёта,
Фальшивой птицы, чуждой для небес.
Она не научилась расслабляться.
А тут ещё энергия полета
Наслаивала свой коэффициент
На смуту её пламенной души,
Подвинувшей лететь через пространство.
И через время, если точным быть.
Но в этот раз так много было мыслей,
Наплывами они врезались в думы,
И близко от границы атмосферы
Над суетным, земным трудился мозг.
«Других устраивал тупой ярлык «цыган»,
И только мне тогда пришло решенье,
Что где-то в предках точно – Ганнибал.
Отсюда ты и смуглый, милый Коля!
Арап был в Томске. Умер Петр Первый.
Тогда – то в нашу Томскую губерню,
Отправили сподвижника Петра.
А может, и действительно цыган?
Что толку во всём этом разбираться.
Всегда была зацикленной девицей,
И ей осталась, ясно, до сих пор.
Но, чувствую, готова к обновленью».
Эмоции переполняли грудь.
И мощный монотонный рев моторов
Звучал, как будто тремоло в оркестре
В преддверьи кульминации пути,
Что ноты напророчили ей в Томске.
Вопросов не было – причем тут Николай?
Он был настолько значимой фигурой
В судьбе всегда мечтательной Наины,
Что выход из московских обстоятельств,
Она не сомневалась – лишь один.
«Он – нежный. Где же мог тогда мальчишка,
Взять силы – удержать перед соблазном,
Такую демоническую мощь,
Его прекрасного мужского естества?
Когда – прабабушкой завещанный «цветок»…,
Она задумалась, что смысл немного спутан.
«Прабабушкин наказ хранить «цветок».
(Устроила какой-то заповедник).
Я верила, что надо сохранять!
И так люблю прабабушку Агату,
Хотя лишь только слышала о ней.
От дочери её, от Розалинды,
Своими примитивными мозгами,
Досадно – не пошедшей в свою мать.
Но знавшей наставления Агаты.
Хотя, наверно, это ерунда.
Но всё-таки, я уважаю принцип,
Который в человеке должен быть.
Поэтому сейчас лечу к тому,
Кто мой «цветок» сорвать имеет право.
В конце концов – причём тут эфиоп?
Он Коля Лазарев, и никогда никто
Мной не был так любим, в нём юность страсти.
Вот если бы я даже и разбилась,
Трагедия, какая вдруг стряслась,
То это ничего, когда на взлётё.
Пускай – «ценою жизни ночь мою»,
Ведь я лечу сейчас за этой ночью.
Потом прочту, как Пушкин написал.
Ведь если что случится с самолетом,
За чувство – своей жизнью заплачу.
А то, какой-то там специалист,
Назначенный врачом в научном центре,
Сеанс со мною будет проводить
Целительным лечебным брачным сексом.
Там, в Томске, у меня целитель есть».
Стюард сказал, что скоро «Боташово»,
Томчане так зовут аэропорт.
– Вот спорим, что какая-то актриса, —
Две девушки, спешившие на рейс,
Рассматривали группу прилетевших,
А Лазарев недалеко стоял.
И понял, что отметили Наину.
– Идёт, как королева сквозь толпу. —
Наина, Коля видел, похудела.
Поэтому, возможно, впечатляла
Какой-то окрылённой красотой.
Сначала – будто всматривалась в лица
Встречающих, но было далеко.
Потом вдруг разглядела, где он есть,
И улыбнулась, и рукою помахала.
Он тоже, как тут скроешь, счастлив был,
Но главным было чувство удивленья:
И, что она внезапно сорвалась?
И речь не шла, вернуться чтоб обратно.
Ну, может быть, когда-нибудь, потом.
Наина в это время подошла,
И в тот же миг подумала с досадой:
«Зачем я нацепила каблуки?
Но снизу вверх не смотрит „цыганенок“.
Как сокол – гордо голову вознес».
Внезапно он схватил её в охапку
И сразу же отпал любой вопрос:
Что лучше – величаво наклониться?
Или присесть, чтоб легче целовать?
Их встреча обрела непринуждённость.
– Тебя, как скажешь, к предкам отвёзти? —
Её он отпустил, и любовался.
– Нет, Коля, я недаром выясняла
Насколько ты свободен в эти дни.
Скажи мне, если ты делами связан. —
– Да что же ты насколько деликатна!
Ты знаешь же, Наина, для тебя! —
И гордой головою он три раза,
Направо и налево помахал,
Желая показать: «Всё, что угодно!».
