— Посмели бы вы только!.. — вставила я.
— Я люблю Леннарта как брата, — продолжала Ева.
— А меня ты не любишь как брата? — неуклюже спросил Петер.
— Ну да, милый Петер, конечно же! Ты для меня такой по-настоящему надежный друг, и я всегда знаю, что ты у меня есть!
Вид у этого «надежного друга» стал после этих слов еще печальнее, чем раньше. Ева подошла, села на валик дивана рядом с ним и ободряюще погладила его по голове.
— Скажу тебе по секрету одну вещь, — продолжала она. — Я люблю тебя почти больше, чем Леннарта. Потому что Леннарт так строг ко мне!
Но даже от этих слов Петер, казалось, веселее не стал.
У нас у всех было столько дел все эти недели перед Рождеством, что мы встречались не так часто, как раньше. Но когда мы с Евой шли в контору и обратно, я выбирала подходящий момент замолвить мимоходом несколько слов за Петера:
— Верно, что он потрясающе приятный?
— Ну да, я тоже так считаю…
— И добрый?
— Конечно же он добрый.
— А какой мужественный и широкоплечий, право же, он выглядит чрезвычайно хорошо, верно?
— Да, я тоже так думаю.
— Должно быть, и денег у него куры не клюют, — сказала я, потому что пошла уже на все.
— Да, эти богатенькие господа даже не знают, как им хорошо, — сказала Ева. — А у меня едва хватит денег, чтобы съездить домой на Рождество.
— Интересно, на ком он когда-нибудь женится? — сказала я. — Хороший муж достанется той девушке, это точно!
— Да, нашел бы он кого-то подходящего, — равнодушно сказала Ева.
Это звучало не очень обнадеживающе для Петера. И ему следовало, вероятно, послушаться моего совета и подождать чуточку больше.
Но однажды вечером Ева позвонила мне и сказала, чтобы я зашла к ней одна.
Она сидела на оттоманке со слезами на глазах.
— Кати, помоги мне, — сказала она. — Петер…
— Что с Петером?! — воскликнула я.
— Он любит меня… по-настоящему, всерьез, понимаешь?
— Неужели это так печально? — спросила я.
— Печально?! — закричала она. — Ты, верно, можешь понять, что это печально! Теперь мы ведь не сможем больше встречаться!
— Да, пожалуй, не сможете, — мрачно согласилась я, понимая, что тут уж ничего не поделаешь!
— О, мне так жаль моего милого Петера, — сказала Ева и заплакала. — Почему так должно случиться?
— А ты не поняла этого уже давным-давно? — спросила я.
— Совершенно не поняла, — заявила Ева. — Он питал ко мне небольшую слабость в Париже, но это быстро прошло.
— Да, это прошло, но явно пошло не в ту сторону, — объяснила я.
На следующий день Петер был приглашен на обед. И Ева, разумеется, тоже. Но Петер позвонил и отказался.
— Все произошло, как я и ожидал, — объяснил он. — И ни на какой обед я не приду, ты ведь все понимаешь? Спасибо, Кати, у вас так уютно!.. Может, когда-нибудь я мало-помалу соберусь и снова приду, но не теперь, ты ведь все понимаешь?
Его голос звучал так грустно и все было так печально! Больше мы Петера не видели. Накануне сочельника он прислал нам корзину белых гиацинтов с карточкой: «Доброго Рождества желает вам Петер, совсем грустный поросенок».
Да, и вот настало Рождество. Ева уехала в родительский дом в Омоле, а тетя Виви в Сильянсборг, и мы с Леннартом праздновали Рождество одни.
— Только ты и я! — произнес Леннарт. — Когда-нибудь в будущем будет веселее, когда толпа ребятишек засверкает вокруг елки. Но именно теперь я рад, что мы вдвоем — только ты и я!
— Только ты и я! — повторила я, Кати!
Я проснулась в сочельник в ожидании, которого не знала с тех пор, как была ребенком. Я тихонько подкралась и зажгла огонь в открытом очаге и свечи в большом деревянном трехсвечнике на столе.
Повсюду у меня стояли белые гиацинты, и зимние ледяные ландыши[166], и нарциссы — одни лишь белые цветы. Вся комната благоухала, а белое сияние цветов светило мне из темных углов, куда не проникал свет очага. Не я одна была преисполнена ожиданием. Вся комната была комнатой ожидания, в этот ранний утренний час в ней царила тишина, словно все здесь затаило дыхание.
Вскипятив воду для чая, я разбудила Леннарта, и он, сидя у огня, сонный, со взъерошенными волосами, пил чай. Не знаю, правильно ли он понял, как все вместе чудесно, хотя я изо всех сил пыталась ему это объяснить.
