— Мне очень жаль. Не знаю, за что на меня свалилось такое. Есть вещи, непостижимые для моего понимания.
Каждое произнесенное им слово, даже паузы между словами — словно резали меня по живому.
Я чувствовала слабость, но все же пошла на работу. Не хотела оставаться дома. Во дворе увидела Сами. Спина его была согнутой он весь был погружен в сортировку товаров. Я набралась смелости и подошла к нему. Холод в его глазах не расстаял, белки налились кровью. Взгляд не был тяжелым, лишь утомленным.
— Прости меня, — сказала я.
— Нет нужды просить прощения.
— Я не знаю, что сказать…
Он не ответил, отошел и снова погрузился в работу. Я осталась на месте, следя за его движениями. Движения были скованны, как у человека, только что вставшего с постели после болезни.
Вечером я подала ему ужин, и он не произнес ни слова. Я вымыла посуду, постирала кое-что, а когда вернулась к нему — он уже уснул.
Разговоры наши становились все немногословнее. Евреи не бьют женщин, они сердятся молча — я это знала. Наконец я не выдержала:
— Не хочу быть тебе обузой: когда кончатся дожди, вернусь к себе в село. У меня там есть дом.
Сами бросил в мою сторону свой застывший взгляд и произнес:
— Не говори глупостей… Правая его рука сделала какое-то конвульсивное движение, и это был недобрый знак.
Он вернулся в кабак и стал пить, как прежде. Сначала он возвращался каким-то одурманенным, но не пьяным. Не прошло и недели — и он перестал ходить на работу. Лицо его посерело, и пальцы вновь начали дрожать. Я не раз видела его пьяным, и не испытывала страха, но на этот раз оказалось, что его опьянение — совсем иного толка. Он возвращался поздно, садился за стол и начинал бормотать что-то на смеси идиша, немецкого и языка русинов. В былые времена, когда он напивался, я принималась увещевать его, но теперь я молча стояла рядом. Мое молчание лишь усиливало поток слов. Его я не боялась — страшны мне были слова на языке русинов. Как-то я сказала ему:
— Почему бы тебе не прилечь отдохнуть?
— Не указывай мне, что делать! — рыкнул Сами.
Он вставал поздно и тотчас уходил в кабак. В свое время отец мой вел себя также. Я же тяжко работала с рассвета и дотемна, чтобы в доме был хоть какой-то достаток. Наша маленькая любовь постепенно улетучивалась. Возвращаясь домой, он обращался ко мне на языке русинов — так, как обращаются к самой презренной служанке.
— Сами! — молила я.
— О чем ты говоришь? — глаза его отталкивали меня. Однажды ночью он обратился ко мне:
— Почему ты не приносишь мне водку? Она мне нужней, чем хлеб и картошка.
— Дождь на дворе.
— А мне необходима бутылка водки, и немедленно!
Глаза его выкатились из орбит, налились кровью. Я поняла, что это — не просто приступ гнева: злобное опьянение русинов овладело им. Я закуталась в пальто и вышла за бутылкой водки. В ту ночь он пел, проклинал евреев и русинов, и мне тоже досталось: он обозвал меня мерзавкой, место которой — на панели.
Мне стало страшно и я убежала от него.
Черновцы — большой город, улиц в нем — без конца. Я бродила по городу без всякой цели. Не раз собиралась я вернуться домой, но не было у меня сил вынести его взгляд. Хотя, напиваясь, он ни разу не поднял на меня руку, но слова, что срывались с его губ, хлестали меня, будто плетью.
Я ночевала в небольших корчмах, где хозяевами были евреи. Выхода не было, и мне снова пришлось продать одну из драгоценностей, подаренных мне Генни. Всякий раз, когда я собираюсь продать какую-либо из них, ужас охватывает меня. Эти дорогие украшения — всегда при мне, и расстаюсь я с ними с трудом.
В тот раз жребий пал на брошь, сделанную из тонких серебряных нитей, с голубым камнем посередине. От прикосновения к нему стыли пальцы. Нет у меня ненависти к евреям-торговцам, но торговцев драгоценностями я ненавижу. Я продала им драгоценности Генни за полцены. Я злилась на них, но на Сами не сердилась. Если бы случайно встретились мы на улице — я бы пошла к нему. Но Сами не попадался мне, пути наши не скрестились. Я ходила из лавки в лавку, стояла, как нищенка, у порога. Один из торговцев недружелюбно спросил:
— Откуда у тебя эта брошь, можно узнать?
