— Могу ли я сегодня вечером добраться до Кимполонга? — прокричала я в отчаянии.
Кассир приоткрыл свое окошечко и спросил:
— Что случилось?
— Мне необходимо добраться до Кимполонга, — выпалила я.
— В такое время нет поездов, уходящих в провинцию. Время — к полуночи, к вашему сведению.
— И товарные составы не ходят? Мне безразлично. Я готова ехать на любых условиях и за любую цену.
— Товарные вагоны предназначены для скота, а не для людей. Окошечки касс закрывались одно за другим, гасли огни, даже пьяницы утихомирились и забылись сном.
— Боже, пошли мне поезд с неба, — взмолилась я. И стоило мне лишь произнести эти слова, как подошел товарный состав и остановился рядом со мной.
— Смогу ли я добраться с вами до Кимполонга? — громко спросила я машиниста.
— Ты согласна ехать со мной в кабине паровоза?
— Согласна!
— Поднимайся, — сказал он и спустил мне лесенку.
— Мне очень важно добраться поскорее до Кимполонга.
— Доберешься, — пообещал машинист.
Я знала, что расплатиться за эту поездку мне придется собственным телом, но никакая цена не казалась мне чрезмерной. Я стояла в тесной кабине паровоза, хорошо представляя, что ждет меня.
— Почему ты дрожишь?
Я рассказала ему, что женщина, которую я любила больше родной сестры, неожиданно умерла, и я хочу с ней проститься.
— Все помрем.
Мои слова не произвели на него никакого впечатления.
— Верно. Но в одно и то же время есть те, кто уже вышел навстречу своей судьбе, и те, кто остается на этой земле.
— В этом нет ничего нового.
— Трудно вынести расставание, — я пыталась разжалобить его.
Но он твердил:
— На том стоит этот мир.
Я не нашлась с ответом, и замолчала. Продолжая управляться со своей мощной машиной, он стал расспрашивать меня о моем родном селе. Я отвечала ему очень подробно. Не испытывала страха. Я готова была на все, лишь бы в срок добраться до Кимполонга.
Между делом он облапил меня, сказал с неудовольствием:
— Евреи тебя испортили. Нельзя у них работать.
— Почему?
— Они наводят порчу.
Из самого сердца рвались слова:
— Евреи — они ведь такие же люди! — но я промолчала.
Он снова занялся своим паровозом, потом долго беседовал с путевым обходчиком, и наконец, попросил, чтобы было объявлено по всем станциям, что состав задерживается и прибудет с опозданием.
Я вновь убедилась: ночь на вокзале — это особая ночь, звуки замерли, однако это — не безмолвие, а застывшая суматоха. С тех пор, как я оставила родной дом, знакомы мне Богом забытые места, подобные этому…
Наконец состав тронулся, машинист продолжал говорить о евреях, о той порче, что они наводят и о необходимости извести их под корень.
— Но среди них есть и хорошие! — я не смогла удержаться.
— Нет! — бросил он единственное слово, перекрывая стоящий в кабине шум, и больше ничего не добавил.
После этого он уже ко мне не прикасался и как бы невзначай заметил:
— Слишком долго ты работала у евреев. Нельзя работать у евреев. Они отравляют и тело, и душу.
Полоска рассвета появилась на горизонте, и мне вдруг стало отчетливо ясно, что все во мне умерло. Это открытие потрясло меня. Я заплакала. Машинист был занят своими делами и не заметил моих слез.
Под утро прибыли мы в Кимполонг.
Страх, что машинист потащит меня на постоялый двор, оказался напрасным. Он сказал мне — не без презрения — лишь два слова: «Ты свободна».
Я вспомнила, что именно так выгонял пожилую служанку хозяин корчмы в Страсове.
Утренний свет уже заливал пустой перрон. Со всех ног бросилась я в привокзальный буфет.
Кофе был густым и горячим, я вся отдалась наслаждению и на краткий миг забыла, что привело меня сюда. Долго сидела я, и перед глазами проплывали картины моего детства. Отец и мать виделись на этот раз совсем нечетко, словно они никогда и не существовали. И лишь подойдя к кассе, чтобы расплатиться, я вспомнила эту долгую ночь и свое путешествие, и меня снова пробрала дрожь.
