Перед блистающим огнями театром выстроилась вереница экипажей, медленно продвигающихся к подъезду. Наконец, после титанических усилий кучера и лакея герцога, их карета остановилась у широких мраморных ступеней под греческим портиком с четырьмя колоннами. Лакей отворил дверцу, и герцог, выйдя первым, помог спуститься жене, а потом девушкам. Навстречу им по ступенькам сбежал лорд Джон, который, несмотря на требования старшего брата, отказывался появляться в свете, но зато целыми днями пропадал в театре, и за последний месяц стал за кулисами своим человеком.
— Ну, наконец-то, скоро начнется увертюра, а вас все нет, — обижено попенял он герцогу.
Предложив руки Лизе и Генриетте, он стремительно повел их в фойе театра, и Гленоргу пришлось догонять брата, крепко прихватив за руку спешащую Долли.
— Простим Джону его нелюбезность, — весело шепнул он на ухо жене, помогая той подняться по лестнице, — когда дело доходит до оперы он — становится совершенно невменяемым.
Лорд Джон провел девушек в ложу, выкупленную герцогом на весь сезон, усадил на стулья, стоящие перед красным бархатным барьером, и с жаром начал рассказывать либретто оперы «Танкред», которую им предстояло слушать. А герцог задержал жену у входа в ложу и попросил:
— Постой со мной, дорогая, еще одного разговора про оперу я сегодня не выдержу, с меня хватит утренних баталий с Джоном. Позволь мне покурить в твоем присутствии, а я лишний раз полюбуюсь твоей красотой, ведь так приятно быть мужем самой красивой женщины Лондона, как тебя теперь называют в свете.
Долли, сегодня впервые надевшая изумрудно-зеленое платье, оттенок которого Луиза точно подобрала под цвет глаз молодой герцогини, расцвела нежной улыбкой, а глаза ее засияли, соперничая блеском с крупными изумрудами в серьгах.
— Ты не объективен, любовь надевает розовые очки, и ты видишь только то, что хочешь видеть. Просто я почему-то вошла в моду, вот и все. Вон, Лиза подрастает, через год-другой она затмит меня красотой, что ты тогда скажешь?
— Я всегда буду говорить то же самое, что сегодня, — улыбнулся ее муж и, обняв за талию, прижал Долли к себе, — даже через пятьдесят лет, я уверен, ты все так же будешь самой красивой женщиной Лондона.
Заметив любопытные взгляды мужчин из публики, гуляющей по фойе, молодая герцогиня слегка смутилась и отодвинулась от мужа. Почувствовав, что сейчас самое время задать вопрос, о котором попросил ее Джон перед отъездом в театр, она ласково погладила руку герцога и спросила:
— Чарльз, объясни, пожалуйста, почему ты не разрешаешь Джону дебютировать в театре? Ведь ему предлагают сразу все ведущие партии, если он только согласится петь. Нельзя зарывать такой талант в землю.
— Джон предназначен для другого — через полгода ему исполнится двадцать один год и он получит свою часть наследства матери, а я добавлю к этому три имения из моей части этого наследства. Я бы отдал ему имения Гленоргов, не входящие в майорат, но они пока находятся в фонде, к которому я не имею доступа. Ты знаешь условия завещания отца, но я считаю, что Джон не должен от этого пострадать. Пусть он пока посещает театр как зритель, а получив поместья, которыми нужно постоянно заниматься, сам решит, что для него важнее: успех на сцене или жизнь, которую он должен вести в силу того, в какой семье родился. Ведь как только он станет петь в театре, высший свет отвергнет его — здесь не принято работать, а те, кто сам зарабатывает свои деньги, грамотно вкладывая доходы, скрывают свою работу. Я, твой брат, мои друзья, покупающие банки и предприятия, мы все делаем вид, что этой нашей работы не существует. Джон еще очень молод, у него нет закалки против жестокости нашего общества, поэтому я, как опекун, пока забочусь о его интересах, не давая ему испортить имидж. Когда он станет сам за себя отвечать, тогда и примет решение, надеюсь, уже осознанное.
Герцог замолчал и затянулся сигарой. Долли задумалась, она очень хотела помочь Джону, бредящему театром, но в позиции Чарльза молодая женщина тоже увидела логику и справедливость. Она посмотрела в смуглое красивое лицо своего любимого мужа и приняла его позицию:
