Стыдно и нехорошо было ворошить в душе эту историю, и я боялся смежить веки: вдруг опять встанут передо мною укоряющие глаза старухи Ульяны. Нет, пора с нею как-то объясниться. Долго я избегал встреч с Ульяною, старался забыть, вычеркнуть ее из памяти, будто такой старухи и вовсе не было в моей жизни, но совесть, однако, мучила, иногда скверно делалось на душе, и это не проходит. Интересно, она по-прежнему живет у реки, в том длинном деревянном доме под жестью? "Пора, - убеждаю я самого себя. - Пойду проведаю Ульяну, извинюсь... Если не завтра, то когда же? Хватит откладывать".
Может быть, вот такие ошибки мешали мне и до сих пор мешают написать что-то сильное, крепкое, не однодневное, которое бы надолго запало в душу, и в свою, и в чужую...
Утром я поднимаюсь одновременно с матерью, в палисаднике окатываю себя водой из ведра, бегу одеваться, потом беру топор и навожу на точиле острое жало. Роса дымится повсюду, свежий воздух ядрен. На чурбаках, горою сложенных в углу двора, тоже роса. Для начала я выбрал самый толстый и кряжистый, поставил его на попа, вбил в коричневую сердцевину топор, поднял и со всего маху рванул обухом по дровосеке: половинки, свежо забелев, кувыркнулись и легли у ног. Спустя несколько минут возле меня выросла куча мелких поленьев. А я все колол, потешаясь, как в детстве, своей удалью, колол и ощущал в себе прилив необычайных сил: с одного-двух ударов раскраивал любой чурбак. Вышел отец, без шапки, в одной бязевой рубахе навыпуск. С порожек следил за моей работой.
- Гляди-ка... - с изумлением покачал головой. Исчез в сенцах и снова появился на порожках, на этот раз в телогрейке и с топором.
Живо сбежал по ступенькам и, сверкая помолодевшим взглядом светлых глаз, подскочил ко мне, плашмя уложил длинный чурбак неподалеку и тоже стал колоть на нем дрова.
- Вдвоем оно веселей! - говорил он, поплевывая на ладони и охая с каждым ударом.
- Да, отец! - подоив корову, выглянула из база мать. - Надорвешь пупок, рази за молодым угонишься!
- Скажешь! - быстро откидывая от себя поленья, храбрился он. - Я еще самого черта обгоню. Это Федька нехай за отцом угонится!
До завтрака, почти не передыхая, мы перекололи дрова и уложили их в штабеля возле забора.
- Сказано: гуртом и батьку легче бить! - возбужденно говорил отец, ополаскивая руки в медном, горящем на солнце тазу.
За воротами на темно-гнедой кобыле нависла фигура звеньевого в белой бараньей шапке с кожаным верхом.
- Здорово, Максим!
- Здорово, Кузьмич! - с радостной готовностью откликнулся отец.
- Тюкаешь?
- Да вот, Кузьмич, тюкали с сыном. Дровишки кололи.
Звеньевой неопределенно хмыкнул, перегнулся и подтянул подпруги, мельком и меня окинул цепким взглядом человека, привыкшего к власти.
- На работу не собираешься? Или нонче баню топить... сына купать?
- Да я вчера топил. Пойду.
Лицо звеньевого повеселело, прояснилось.
- Тогда готовь харчи и жди. За тобой шофер заедет.
- А что, Кузьмич, делать?
- Траншеи под силос вычищать.
- Это мы умеем!
Отец вышел во двор. Оттуда донеслось:
- Я что-то путаю, Иваныч. Федор чи Петька?
- Корреспондент. А тот, кандидат, в Москве. Он, Кузьмич, в доктора выбивается.
- Да-а, - протянул звеньевой. - Сыновья у тебя в большие люди вышли. За весь хутор.
- Семя здоровое, - не преминул похвалиться отец. - Яблочко от яблони далеко не падает.
- Ого! - крякнул звеньевой. - Не падает. Вон аж куда залетело: в Москву!
И оба засмеялись.
Перебросившись еще несколькими фразами с отцом, звеньевой стегнул кобылу плеткой и рысью потрусил по улице. Сидел прямо, не горбясь, по-хозяйски оглядывая дворы.
Только отец вернулся во двор, мать принялась стыдить его:
- Нетерпячка на тебя напала, все хвалишься. Своим умом надо хвалиться, а что наши дети умные, и без тебя кажный знает.
- Не одному Василю гордиться сыном, - защищался отец, белея сивой головой. - Дай и я чуток похвалюсь.
С бодрым настроением он вскоре уехал на работу, а я отправился в контору.
Глава пятая
У ЧИЧИКИНА КУРГАНА
Чисто, до синевы выбритый, в накрахмаленной рубахе и в аккуратно выглаженном костюме, Босов имел вид свежего, хорошо выспавшегося человека. Поздоровавшись, он сказал:
