- У тебя же в приемной невеста сидит - заглядишься.
- Ты брось, брось, - пугается Босов, хмуря свои белесые, до желтизны выгоревшие на солнце брови. - Она еще девчонка. Что с нее взять? В прошлом году не поступила в институт, срезалась на немецком. Ее так и зовут у нас: хуторская невольница.
- Скоро экзамены. Думает она поступать вновь?
- Не интересовался, - отвечает Босов уклончиво, с тем стыдливо-умоляющим выражением глаз, по которому нетрудно определить, что разговор этот ему неприятен.
Дверь кабинета тихонько приоткрывается, и в щель просовывается чья-то взлохмаченная голова в сбитой на затылок шапке из потертых черных смушек.
- Заняты, Матвей Васильевич?
- По какому делу? - сурово глядит на нежданного посетителя Босов.
- По личному. На свадьбу мясца выписать. Говядинки.
- А какой сегодня день?
- С утра был вторник, Матвей Васильевич. - Посетитель, корявый мужичонка в хромовых сапогах, потерянно мнется. Он как застрял в дверях, так и не решается шагу ступить в кабинет.
- Прием по личным вопросам только по средам и пятницам, пора запомнить, - ледяным голосом отчитывает его Босов. - И на дверях, на табличке, белым по черному написано. Будьте добры, прочтите с той стороны.
- Свадьба, Матвей Васильевич.
- Когда?
- В субботу. Тут вам только расписаться, закавычку поставить, мужичонка трясет перед собою мятою бумажкой. - Уважьте. Дочку просватал.
- Приходите завтра, - строго обрывает его Босов.
- Эх!.. - Лохматая голова исчезает, дверь с треском захлопывается.
Босов хмурится и вызывает секретаршу. Таня входит бесшумно, плавно и, как бы одаряя нас цветами своего платья, устремляет на Босова чуть встревоженные, нежные, почти влюбленные глаза:
- Что, Матвей Васильевич?
- Я же предупреждал, мы заняты. Почему ты его пустила?
- Я ему говорю: нельзя, - взволнованно оправдывается Таня. - А Пантелей Макарович не слушается, сам вошел. Я думала...
- Что?
- Извините, Матвей Васильевич, вы разве не знаете?
Он ваш родственник.
Босов слегка краснеет, усмехаясь, качает головой:
- Ну и дела! Говоришь, говоришь, как об стенку горохом. Таня, по-моему, тебе лучше всех известно: я никому не делаю поблажек: ни брату, ни свату. Пожалуйста, в следующий раз будь построже с ними. Пусть привыкают к порядку. Никак, понимаешь, свою старинку не бросают. Ладно, Танюша. Босов взглядывает на часы. - Подоспело время обедать. Принеси-ка нам что-нибудь поесть.
- Сейчас, Матвей Васильевич. - Голос у Тани ласковый, обвораживающий, почти счастливый.
Она ушла, и Босов сердито кивнул на дверь:
- Видал его! Обиделся родственничек.
- Круто. Все-таки у него праздник. Возьмет и не пригласит тебя.
- Мне, дорогой Федор Максимович, не до танцулек.
Праздник! - Босов прощупал меня сердитым взглядом. - К ним приспосабливаться - текучка засосет, не вырвешься. Я уже по-всякому пробовал: и по-хорошему, и по-плохому. Не получается! Отпустишь гайки валят и валят толпой, по делу и без всякой нужды. Тогда я установил приемные дни и как отрезал: никому никаких поблажек.
Точка! - Он прихлопнул ладонью по столу.
- Бывают же исключительные обстоятельства. Например, как у него: свадьба.
- Перетерпит. Не бойся, земной шар не сдвинется. - Босов заглянул через мое плечо в бумаги, недовольно поморщился. - Я их знаю. Так на чем мы остановились?
- По-моему, ты не прав, - сказал я. Этот мужичонка чем-то задел меня, после его ухода стало неловко, стыдно и за Матвея, и за себя, что не вступился. - Что тебе, трудно было расписаться? Всего-то несколько секунд. Дело не стоило выеденного яйца, мы больше говорим о нем.
- Конечно, не трудно. Но принцип есть принцип, - твердым голосом, с убежденностью в своей правоте отрезал Матвей. - Гуманист... Я знаю, что делаю.
- Вряд ли он придет к тебе завтра.
- Как миленький чуть свет прибежит.
- Ну, а если не прибежит?
- Его забота. - Матвей пожал плечами.
- И тебе не жаль его?
- По-человечески? - Матвей задумался. - Скоро проводим его на пенсию. Так что... - Он снова немного помедлил. - Так что сам понимаешь! Хотя не скрою: жалко.
Я ведь тоже не сухарь и сознаю его обиду. Но все куда сложнее, чем тебе кажется. Тут отвлеченный гуманизм не поможет. Сядь вот сюда, - он показал на свое кресло, - всем нутром это почувствуешь.
