– И все-таки, – сказал Савельев, – надо пройти дальше. Тем более что спешить больше ни к чему. Воздух еще есть.
– Да что тут смотреть? Мы все видели!
– Погляди внимательно. Видишь – плесень. И на том тоже. Грибы чем-то больны. Так что пока сюда прилетят любители, все вымрет.
– Что же, – легко согласился Уваров, – такова жизнь. Законы эволюции суровы, и ни к чему поддерживать то, что не жизнеспособно. Значит, и не надо им вырастать. Не надо! Подумаешь – грибы! Разве ради них мы рисковали? Главное – можно считать доказанным: сигнала не было.
– Погоди. Помоги разобраться. Что-то крутится в голове, но я не умею так, сразу… Слушай: если эти… галлюцинации в чем-то перекликаются каждый раз с нашими мыслями… Это можно понять, это как сны. Как причудливое преломление наших мыслей. Но ведь в момент приема сигнала никто и не думал, что «Омега»…
– Откуда ты знаешь?! – яростно крикнул Уваров. – А если кто-то думал? Пусть подсознательно, сам того не понимая! Да сам Гарми мог думать! А планета просто усиливает и отражает, все остальное происходит в нашем мозгу. А нет мысли – нет и галлюцинации. Вот сейчас мы не думаем о судьбе «Омеги» и неоткуда взяться никакому сигналу!
«Омикрон», я «Омега», я «Омега», внимание, у меня ситуация три, ситуация три, спешите, я «Омега», ситуация три, найдите планету, я…»
Чвакнуло, белесые хлопья разлетелись в стороны: Уваров, не выдержав, смаху, как хороший форвард, поддал тяжелым, с оковками, башмаком, и ближайший гриб, налитой, тускло-лоснящийся, объемистый, брызнул, словно фонтанчик взлетел из-под грунта. Тишина схлопнулась, Уваров вытер пот.
– Извини, – сказал он. – Нервы. Боюсь, мы спятим совсем. Тусклая перспектива. И воздух – почти на половине. Нельзя распускаться. Извини. Такая обстановка. Пора домой. Так хорошо дома…
«Когда же мы прошли край, полный всяких утех, край приветный, с такой же умеренной температурой воздуха, как…»
– О, господи! – простонал Уваров. – Ну не могу я! Не могу! Тогда уж лучше умереть! Здесь! Сразу!
«Не восхвалять я Цезаря пришел,
А хоронить. Ведь зло переживает
Людей, добро же погребают с ними…»
Савельев схватил спутника за руку.
– Жаль, но и вправду пора убираться. Ни минуты больше. Мы или задохнемся, или же…
Свет под потолком сгущался. Багровел. Сверкнули высоко вверху первые разряды. Жара усиливалась толчками. Что-то рокотало внизу, и под ногами чуть подрагивало. Карусель света лихорадочно завертелась.
Они побежали. Вдруг Уваров остановился, взмахнул руками.
– Я всегда был честен! – крикнул он. – Перед наукой! Перед всеми! Не думай! Не смей думать!..
«В эпоху империи он оказал важные услуги благодаря своей безукоризненной честности, и, вспоминая о нем, приходится пожалеть, что в конце своей карьеры он принимал участие в правительстве, которое…»
Бежать приходилось в гору, и от этого было вдвойне тяжело, Гневный свет сверкал. Пот выедал глаза. Но зал уже постепенно сжимался до размеров туннеля, и свет, отставая от бежавших, слабел, в туннеле смеркалось, собственные следы были уже с трудом различимы, и Савельев, не останавливаясь, вытащил фонарь.
– Я жизнь отдам… за свое дело… и отдал уже…
«Большей части варваров, и особенно персам, свойственна прирожденная дикая и жестокая ревность: не только жен, но даже рабынь и наложниц они страшно оберегают, чтобы никто…»
Становилось прохладней, и пот не высыхал теперь, а стекал по груди и спине, белье липло, было неуютно и тоскливо; люди бежали, мыслей не было, осталась лишь боязнь за капсулу – все вокруг сотрясалось, и она наверху могла не выдержать толчков. Капсула сейчас – это корабль, дом, жизнь.
«Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь утих дремотою минутной
И отразил небесную лазурь…»
Слова звучали и бились в мозгу, неизвестно откуда взявшиеся, давным-давно написанные и знакомые слова…
Люди выскочили на поверхность, когда силы, казалось, иссякли все. Выскочили с ужасным предчувствием беды. Было тихо. Наступила ночь, звездный свет с трудом пробивался сквозь плотный воздух. Надежно укрепленная капсула стояла на месте, пошевеливая кружевными раковинами антенн, как лошадь ушами.
