Утром, когда они уходили, жена лесника, прощаясь с солдатами, беспокойным взглядом пересчитывала кур. После лицо ее просветлело: «Буду за вас вечно бога молить, денно и нощно, паны добродии. Курочки ни одной не пропало…» Теперь уже войска начали появляться и на полях. Было видно телефонистов, тянущих от дерева к дереву провода. Швейк, вспомнив о телефонисте Ходоунском, пожалел его: «Ведь мог бы цыпленком побаловаться… а он, горемыка, заместо этого где-нибудь по полям носится. Будто гусениц собирает». Вскоре их нагнал конный ординарец, гнавший свою кобылу галопом. Ехал он в ту же сторону, что и они, а потому Швейк вслед за ним прокричал:
«Эй, приятель, передавай там привет в 91-м. Скажи, что мы уже топаем!» Верховой, резко рванув повод, остановил коня: «А ведь я, факт, туда еду. Сейчас 91-й стоит в Врбянах, но его переводят в Пиентек. Это оттуда еще около часу. Можете идти вперед и там обождать». В результате в шесть часов вечера кадет Биглер уже докладывал о своем возвращении капитану Сагнеру и, стоя навытяжку, мысленно готовился держать ответ, когда командир начнет его чехвостить. Но капитан одобрительно похлопал кадета по плечу: «Молодцом, кадет! Правильно, очень правильно поступили! Из штаба бригады приходили такие бестолковые приказы, что от них у любого мог ум за разум зайти!»
Когда Швейк появился среди солдат, вольноопределяющийся Марек приветствовал его возгласом: «Могилы разверзаются, мертвые встают из гроба, приближается день страшного суда! Швейк, старый бродяга, опять здесь?» — «Ослеп что ли, что меня не видишь! — растроганно сказал Швейк. — Обожди, я тебе дам кусок цыпленка». Когда подошел великан Балоун и, пуская слюни, уставился на Марека, Швейк опять развязал свой вещевой мешок и развернул портянку: «Ешь, прохвост! Я тебе припрятал кусок курицы. А что у вас, ребята? Что тут с вами происходило?» — «Мотаемся взад-вперед, — коротко ответил Марек, — будто земной шар проволокой опутываем».
«Швейк, — добавил вольноопределяющийся, — за этого цыпленка я впишу о тебе в хронику полка вот какую историю: «Неприятелю удалось обнаружить нашу батарею. Вражеские артиллеристы посылают снаряд за снарядом, брызги железного дождя разлетаются во все стороны. Вокруг раненые и мертвые. Остается последнее орудие, пригодное к бою, и только один человек, который может его обслуживать. Это Иозеф Швейк, бесстрашно поспешивший на помощь батарее. Одолеть его было невозможно, для смерти и русских он оказался слишком твердым орешком! Ныне он стал обладателем «большой серебряной монеты», как именуют в наших доблестных войсках большую серебряную медаль „За храбрость“!» Швейк был просто в восторге: «Это прямо как про канонира Ябурка, который к пушке встал и заря-заря-заря, все время заряжал!»
Жизнь в лагере понемногу стихала, солдаты готовились ко сну. Даже сюда доносилось уханье пушек, громыхание телег, топот пехоты и кавалерии, беспрерывно шедшей всю ночь. Надпоручик Лукаш, укладываясь на охапке сена в горнице деревенского дома, сказал Швейку: «Швейк, ты знаешь, что мы попадем в самую кашу? Придется нам ее слопать прямо с огня!» Швейк с готовностью ответил: «А холодная каша, господин обер-лейтенант, она никуда не годится, ее и есть нельзя. Сало в ней стынет, к зубам только пристает. И к нёбу. Манную, к примеру, — так ту я совсем не люблю. Вот разве картофельное пюре со шкварками еще так-сяк… Ну, увидим, какую кашу нам утром заварят русские…»
На следующий день утром, когда батальон уже стоял наготове, капитан Сагнер взобрался на пустую бочку и разразился речью. Батальонный командир особо напирал, что неприятель уже отогнан почти к границе, еще пару метров и русские на коленях запросят мира. Обещая солдатам провести их, если понадобится, даже сквозь железную стену, он заклинал их не бояться и сохранить славу железного полка, который никогда не отступал, но всегда одерживал победы! Капитан Сагнер уверял, что чем раньше исход войны будет решен на поле брани, тем скорее мы вернемся к любимым семьям, в объятия любящих жен. Больших сражений, дескать, уже не будет, так как русским уже нечем стрелять и гранаты они теперь начиняют одним песком.