В монологе, замедлившем непрерывную работу по пережевыванию пищи, Ролан не был упомянут ни словом, что не мешало Жулу о нем думать. Он уже три или четыре раза выходил на разведку в коридор, неуклюже ступая на цыпочках. Каждый раз он возвращался на кухню все в более мрачном настроении, которое, однако, никоим образом не влияло на его аппетит. Жулу взялся за цыплячьи крылышки, говоря себе: «Не больно-то я держусь за Маргариту, но этот малый мне не нравится!»
Закинув руки за голову, Маргарита полулежала на диване. Она задумчиво смотрела в потолок, словно разглядывая на нем какие-то смутные видения.
– Нет, не из чистого золота, – говорила она жадно внимавшему Ролану. – Любой пустяк может нанести золоту ущерб. Золото должно иметь, но нельзя быть сделанным из него. Я – из стали. Иногда меня саму пугает моя сила и неуязвимость. Что стало бы с моим отцом, если бы он не пал на поле боя? Возможно, он стал бы прославленным генералом, как многие, дожившие до нашего времени? Не знаю, да мне и все равно. Я видела свет, то, что называют «высшим светом», более того, я к нему принадлежала. Я могла бы там остаться, опутанная цепями из цветов и бриллиантов. Свет, как и вы, Ролан, находил меня красивой. Но я взглянула на него глазами моей души и почувствовала отвращение и жалость. Я говорила вам, что у меня нет сердца, и это правда в том убогом смысле, который вы придаете моим словам. Но в действительности это означает, что все мое существо восстает против мысли стать собственностью мужчины…
– Но если этот мужчина – ваш раб! – перебил Ролан. Его голос дрожал от едва сдерживаемой страсти.
– Вы замечательный, – ласково проговорила Маргарита, словно очнувшись от тяжелых раздумий. – Я никогда не встречала такого красивого молодого человека, а для меня красота – все то, что привлекательно. В ваших бархатистых глазах угадывается мужество кавалеров прежних веков, милое безумство поэта. Глядя на вашу стройную фигуру, нельзя не думать о радостях любви, которые я не знаю, которые отвергаю, но о которых догадываюсь. Порою, при воспоминании о вас, мысль о любви смущает мой покой.
– Это правда, Маргарита, это правда? – пролепетал Ролан, в волнении сжимая руки.
– Я тверда, как сталь, – продолжала Маргарита совсем другим тоном, теперь ее голос звучал, как торжественный гимн. – И я всегда оставалась твердой, чистой, беспорочной среди окружавшего меня разврата. Я свободна, поэтому разврат не может запятнать меня. Свобода дает мне силу. Я не устаю благодарить Бога за то, что Он сотворил меня такой, какова я есть. Слышите ли вы меня, Ролан, понимаете ли?
– О, если бы я понимал! – вздохнул наш бедный Буридан, грудь его сжимала сладостная мука.
Маргарита в упор глянула на Ролана. Холодность ее взора граничила с презрением.
– Нет, вы не понимаете меня, – объявила она.
– Но что же мне делать?!.. – в отчаянии воскликнул юноша.
Маргарита протянула ему руку и, когда он схватился за нее своей горячей рукой, мягко сжала ее, привлекая молодого человека к себе.
Ролан трепетал каждой жилкой. Маргарита поцеловала его в лоб. Он пошатнулся.
– Я намного старше вас, – прошептала она. А затем, опустив глаза, в которых горел огонь, добавила: – Вы почувствовали? Мои губы холодны.
– Да, – отозвался Ролан, – ваши губы холодны.
– Это оттого, что вся кровь у меня собралась здесь! – медленно проговорила Маргарита и прижала его руку к своей груди.
– Что я слышу, Маргарита, любимая!.. – воскликнул Ролан и заключил ее в объятия.
– Оставьте меня, – тихо приказала Маргарита.
И Ролан отпрянул, словно невидимая рука дернула его сзади за волосы.
– Я говорила, что никого не люблю и не хочу любить, – продолжала Маргарита ледяным тоном. – Я говорила о моем сердце из стали и о бесстрастной душе, которой я горжусь. Настанет время, когда женщина-философ перестанет быть предметом непристойных шуток. О чем я еще говорила? О том, что благодарю Бога за то, что Он создал меня сильной и бесстрашной… О чем еще? Я говорила, что на свете нет никого прекраснее вас, Ролан. И это правда. По крайней мере, я никого красивее вас не знаю, если не считать меня саму.
