— Так, может, где-нибудь посидим, выпьем-закусим? — не унимается Глеб.
— Рад бы, — апоплексические лиловые щеки деда вздрагивают, — да нельзя.
Сейчас наверняка президент вызовет.
— Думаете — стуканет Тамаев? — включаюсь в разговор с вопросом, хотя знаю ответ.
— Руслану выслужиться надо, место хлебное добыть, — вздыхает дед. Конечно, стуканет. Тем более, что не любит он меня. Хотел в пресс-службу нашу устроиться, чтобы второй оклад получать, а я в штат попросил у федерального центра военного журналиста.
— Меня то есть?
— Прислали тебя, — бликует оправой Соломин. — А ты думаешь, откуда в федеральной правительственной структуре армейцы? Я настоял.
— А Марьин не возражал?
— Чего ему возражать? Меня же он вытащил из отставки. Значит, понял, что в таких делах, как вооруженные кавказские разборки, без нашего брата военного не обойтись. Даже в условиях свободы прессы. Получается, что сейчас, в феврале девяносто третьего, я так же нужен властям, как и десять лет назад.
— Марьин — это тот бородатый хам, которого в свое время не без вашей помощи выдворили из СССР? — удивляется Глеб.
— Ну, выдворили, — улыбается углом рта дед, — ну и что? Он пожил лет пять во Франции и вернулся после августа девяносто первого. Кстати, у нас сохранились прекрасные отношения. Парень он талантливый, журналист от Бога… Я его предупреждал в свое время, чтоб не зарывался. Но ему нравилось быть диссидентом.
— Странно, — продолжает москвич, — бывший диссидент, боровшийся с тоталитаризмом, сразу после возвращения вытащил из забвения бывшего главлитовца, вернул его на госслужбу, а сам устроил такую диктатуру и цензуру здесь, в прессслужбе, что Москву жалобами завалили все журналисты, кто сюда приезжал.
— Боролся он, дорогой ты мой, — приглаживает седину Соломин, — не с тоталитаризмом, а с дураками в ЦК и правительстве. И в этом я с ним был согласен.
— Поэтому-то Марьина и отозвали в Москву, — хихикает Глеб.
— Марьин был хам и гомосек! — не выдерживаю я.
— Кто сказал, что Марьин гомосек? — хмурит брови дед. — Он был женат, у него сын растет…
— Я сказал. — И опускаю глаза.
— Нет, ты договаривай! — оживляется телевизионщик и, запрокинув голову, выпускает дым сигары в потолок.
Я вижу его искрящиеся глаза и понимаю, что нужно рассказывать все, иначе он напридумывает невероятных гадостей.
— Да так, ничего особенного не было, — опускаю взгляд в кафель пола. Сначала меня удивляло, что он грубит всем, кроме меня и Виктора Алексеевича, а потом стал приобнимать за талию (как-то по-девичьи), целоваться в губы полез на пьянке… И потом — эти ужимки…
Я испытываю неловкость и замолкаю. У москвича растянуты губы в улыбке, в глазах — дурной огонек. Дед, заложив руки за спину, начинает раскачиваться на носках. Это, как я успел заметить, признак недовольства.
— Ты больше никому об этом не говори, — негромко произносит Соломин, не поднимая глаз. — Мало ли, как могут повернуть это в сплетнях. Здесь, на Кавказе, не любят такого. Потом скажут: приехали тут у нас порядок наводить из Москвы, а сами…
Без голубых, мол, разберемся. Сепаратизм — он иногда базируется на невинных, казалось бы, вещах.
— На сексуальной ориентации, — хмыкает Глеб.
— А ты думаешь, нет? — вскидывает голову Соломин. — Вспомни анекдоты про кавказцев. Все народы в анекдот про представителей другой национальности вкладывают свое неприятие чужих ценностей и привычек: русские — пьяницы, евреи — хитрые жадины, украинцы — салоеды, прибалты заторможенные… На этом бытовом уровне и поддерживается национальная рознь. А потом выплескивается в резню.
— Эк вы хватили, Виктор Алексеевич, — крутит головой телевизионщик.
— Я не хватил. Я знаю это еще по Западной Украине, где с бандеровцами воевал.
А потом здесь вот, на Кавказе, уже который год работаю. То Карабах, то Сумгаит, то Абхазия, то теперь вот осетины с ингушами…
— Ну, и что прикажете делать? — Глеб вертит в руках дымящегося «Бернса». — Анекдоты не рассказывать?
Пока идет спор, я слежу за высокой брюнеткой в черных брюках и желтом свитере. Из всех журналистов, присутствовавших на брифинге, осталась только она.
