– И что вы за все это получаете?
– Немного денег – и у меня там собственное жилье. Вон они, мои окна. – Она показала на два громадных окна во втором этаже. – Почти все время делать мне ничего не надо. Я там просто сижу, иногда – целый день.
– И вам не одиноко?
– Есть телефон, телевизор.
Я покачал головой:
– Похоже, ну, это очень отличается от моей жизни. Очень отличается.
– Вы мне о ней должны рассказать.
– Да, должен. Быть может, – осмелился я, – быть может, как-нибудь в другой раз?
– Мне уже пора, – сказала она и поспешно перешла через дорогу.
Я двинулся за ней, и она отперла дверь йельским ключом, который выглядел до нелепости маленьким и хилым для такой задачи. К двери вели три ступеньки; я стоял на второй, а она – на третьей, отчего выглядела гораздо выше меня. Когда дверь открылась, я заметил за ней темный вестибюль. Мэделин на мгновенье скрылась – я слышал, как ее каблуки цокают по, судя по звуку, мраморному полу, – и тут зажегся свет.
– Господи боже мой… – сказал я.
Пока я заглядывал внутрь, даже не пытаясь скрыть изумления и трепета, она подняла конверт, который, должно быть, кто-то сунул в почтовую щель. Вскрыла его и прочла письмо.
– Это записка от Пирса, – сказала она. – Он в итоге все-таки пришел. Как глупо с его стороны.
Я стоял там как идиот и ничего не говорил.
– Ну, – сказала Мэделин, – дальше вам нельзя. – Она полуотвернулась. – Спокойной ночи.
– Послушайте. – Забывшись, я коснулся ее руки. Серые глаза вопросительно взглянули на меня. – Мне бы хотелось увидеть вас еще.
– У вас есть ручка?
У меня в кармане куртки лежал дешевый пластмассовый пастик. Она взяла его и на передней стороне конверта записала номер телефона под словом «Мэделин», которое там вывел ее друг. Конверт затем отдала мне:
– Вот. Можете мне позвонить. В любое время – днем или ночью. Как хочешь.
Сказав это, она мягко закрыла дверь у меня перед носом.
* * *
У Сэмсона было не очень людно – должно быть, публику погода отпугнула, – и перед нами встал выбор: сесть там, где едят, или там, где пьют.
– Проголодалась? – спросил я. – Или просто выпьешь?
– Как хочешь.
Я вздохнул.
– Ну, ты сегодня вечером ела?
– Нет.
– Значит, наверняка голодная.
– Да не очень. Ты разве не хочешь подсесть к своему другу?
Пианино стояло в той части, где пьют, но близко от открытой двери в ресторан, чтобы едоки тоже могли слушать музыку. Тони играл спиной к нам и пока не заметил, как мы пришли.
– Неважно, где мы сядем, – сказал я.
– Я думала, в этом весь смысл нашего прихода.
– Мы пришли, потому что сюда приятно ходить. Я даже не знал, что он сегодня здесь будет.
Должно быть, я повысил голос, поскольку Тони меня услышал, обернулся и помахал левой рукой – другая продолжала симпатичное маленькое арпеджио в фа-диез миноре.
– Давай пройдем, – сказал я, показывая на ресторан.
– Я не хочу сидеть и смотреть, как ты ешь, – сказала Мэделин.
– Сама ничего не будешь?
– Да нет.
– Ну так чего ж ты так не сказала? Ладно, хорошо, просто выпьем.
– Но ты же голодный.
– Да господи боже мой.
Я сел за ближайший столик и взялся просматривать винную карту.
Она села рядом и сказала, выскальзывая из пальто:
– Ты трудный, Уильям.
У меня в уме всплыла песенка:
Временами я бы мог ее убить
Но не хотелось, чтоб с ней что-то случилось.
Я знаю, знаю, это не шутка
[16]– Привет юным влюбленным, – сказал Тони.
Мы принялись за вино – славную холодную бутылку «Фраскати», – а он теперь стоял над нами, сияя нам сверху вниз, ждал приглашения.
– Есть пара минут? – спросил я, жестом показывая на стул.
– Спасибо.
Мы попросили третий бокал.
– Хорошая версия, – сказал я.
– В смысле – Коул Портер?[17] Да, я решил попробовать в другой тональности. В «ля» раньше никогда не играл. Так она солнечней звучит отчего-то. Ну. – Он щедро налил себе. – Как оно все движется?
Я надеялся, что он заговорит с Мэделин, но вопрос его был, очевидно, адресован мне, и я уже понимал, что мы сейчас пустимся говорить о музыке, а ее из беседы исключат.
– Ну, мы в последнее время не очень много репетировали, – сказал я. – Завтра будет впервые за неделю с лишним. Мы от последнего выступления отходили. Крутовато пришлось.
