Утром 11 сентября 813 года Шарлемань вошел в неф своей церкви, когда хор пел: «Христиане, верующие…» Шаг за шагом он продвигался мимо темных колонн к алтарю, сиявшему несметным количеством горевших свечей. Опираясь на сильное плечо сына, он не нуждался в посохе. Его голову венчала корона императора, а на груди висела тяжелая золотая цепь с королевскими знаками отличия. Насколько мог судить Шарлемань, на нем была мантия античных императоров.
Обратив на себя подобным образом внимание духовенства, стоявшего по обеим сторонам от него, и знати, толпившейся на галерее, Шарлемань возвышался среди них во всем своем величии. Он преклонил колени в молитве, затем, поднявшись, повернулся к алтарю, где покоилась вторая корона, и всем показалось, что перед ними энергичный человек, полный надежд и могущества. Когда он говорил о Людовике как об истинном сыне и верном слуге Господа, они проливали слезы радости. Когда он спросил, все ли согласны с тем, что он должен пожаловать корону империи своему сыну, королю Аквитании, все единогласно ответили, что это должно быть сделано «по воле Бога и в интересах империи».
Только когда Шарлемань обратился к сыну и спросил его, согласен ли тот возложить на себя обязанности правителя, его голос неожиданно дрогнул. Потребовав от сына защиты всех храмов и сострадания ко всем несчастным, Шарлемань продолжил:
– И будь во все времена милостив к своим сестрам, племянникам и племянницам, а также и к другим, кто одной с тобой крови.
Вновь он потребовал от сына, чтобы тот в этом поклялся, и Людовик дал клятву. После чего Шарлемань возложил корону на голову сына и произнес молитву:
– Благословен будь всемогущий Господь, позволивший мне дожить до этого дня и лицезреть моего сына на моем троне.
Толпа кричала:
– Да здравствует Людовик, император Август!
Хильдебальд приблизился к алтарю, чтобы отслужить мессу, и хор запел: «Приди Дух Святой…»
Для тех, кто наблюдал за ним в тот момент, Шарлемань воплощал в себе нечто большее, чем царское величие. Он стоял у алтаря, призывая всех молиться, словно апостол из давно ушедшей удивительной эпохи. Юный Бернард вышел вперед, чтобы пройти посвящение в качестве короля лангобардов.
Тот день стал настоящим праздником. В последующие дни знать, подвластная Шарлеманю, присягала на верность Людовику, своему второму императору, а Шарлемань осыпал сына богатейшими подарками. Никто, кроме Бурхарда и самого Шарлеманя, не вспомнил о том, что Амальгар так и не вернулся из Константинополя.
Однако все были удивлены, когда Шарлемань приказал сыну возвратиться в Аквитанию, где Людовика ждали его обязанности. «Затем, – объяснил хронист, – чтобы сам всемогущий император мог сохранить свой титул в обстановке привычных почестей».
Врачи вместе с Эйнгардом сильно расстроились, так как больной отец нуждался в поддержке сына. К тому же резиденция новоиспеченного императора находилась не так уж далеко, в Аквитании. Но похоже, Шарлемань даже представить себе не мог, что кто-то еще будет править вместе с ним в Ахене. Людовик подчинился и, не задавая вопросов, отбыл к себе домой.
Наступало полнолуние. Взошедшая луна стояла над стеной сосен и заливала светом битком набитый город, и в лунном свете река отливала серебром. По ночам из леса доносилось холодное дыхание осени. Шарлемань считал дни до того момента, когда он наконец отправится в лес верхом и там отдохнет.
Под лунным светом Ахен вернул себе привычный облик. С холмов исчезли шатры. После захода солнца редко где светились огни. В лесу, где сжигали листву, мелькали красные искры. Скот выгнали на сжатые поля. Шарлемань призвал к себе четырех охотников и поинтересовался о готовности лошадей и собак.
Врачи умоляли его не выезжать в холодную погоду. Он ответил, что не собирается в далекие Арденны, а отправится в охотничьи угодья неподалеку от Ахена. Он уведомил Бурхарда о том, что нужно будет исполнить. Просыпаясь по ночам, Шарлемань ощупью пробирался к свечам, горевшим в сокровищнице и кладовой. Какое-то время он смотрел на запечатанные сундуки. Затем разыскал молчаливую Ротгейду там, где она спала отдельно от остальных женщин, и просил ее позаботиться о мальчике Тьери, рожденном, как и она сама, вне брака.
