— С чего ты взял, что Карл не вернул папе его земли?
— Я составлял недавно капитулярий, запрещающий продавать рабов за пределы нашего королевства. К нему прилагался список областей Лангобардии, до которых нужно было донести содержание этого капитулярия. Так вот, там присутствовали Люни и Монссличе, не говоря уже о Венеции и Истрии. Мне кажется, хе-хе, что в Лангобардии вообще нет никакого мятежа, просто папа таким образом выражает своё недовольство.
Мне не понравилось, насколько легко этот коротышка рассуждает о папе и короле, да ещё обвиняет последнего в стяжательстве.
— Наверняка на самом деле всё не столь однозначно, как тебе кажется, — возразил я уклончиво, — к тому же наш король удачлив, и для папы выгодно иметь его в качестве союзника.
Эйнхард покивал:
— Пожалуй, здесь я соглашусь с тобой, Афонсо. Что же касается моего мнения, то давай подождём. Если папа написал правду и в Лангобардии действительно мятеж — король поспешит туда. Если же он останется, а к папе пошлёт своих эмиссаров — значит, я всё же прав.
Карл поехал в Ахен, где встретил Рождество в кругу семьи. Также он занимался новым ахенским собором, постройка которого не прекращалась даже в зимнее время. Мы знали, что в Рим ездили эмиссары, но в цель их поездки нас никто не посвящал.
После Рождества меня вообще перестали занимать вопросы политики. Моя мать тяжело заболела. Она очень мало ела, почти не спала, всё время молчала, глядя в одну точку, а на щеках появился нездоровый румянец. Как раз в это самое время объявился дядя Хильдеберт. Он так истово повинился перед королём, обещая отдать всё своё имущество в счёт штрафа за неявку на майские поля, что Карл, растрогавшись, простил его.
С первыми днями нового года король собрал свою испытанную скарру и спешно выехал в Лангобардию. На этот раз он взял с собой Эйнхарда, а меня оставил с больной матерью. Несмотря на разводы, он очень дорожил семейными ценностями, причём не только своими.
Я боялся новых неприятных бесед с дядей. Но Хильдеберт, он же Агафокл, не искал разговоров со мной. Он трогательно ухаживал за моей матерью, но та, похоже, не узнавала его. Однажды у неё начался бред. Она бормотала что-то нечленораздельное и вдруг начала кричать:
— Безумные варвары! Ненавижу вашего Бога! Что это за Бог, которого нужно есть? Который приносит в жертву собственного сына? Бог варваров и умалишённых!
— Гизела, — зашипел дядя, сдавливая её в объятьях, — немедленно замолчи! Замолчи или я убью тебя! Ну? Халкиопа! — Он назвал её греческим именем, она замерла, прислушиваясь. И вовремя. За стеной раздались торопливые шаги. В комнату вошла Бертрада.
— Почему кричите? — спросила она не особенно любезно.
— У моей бедной сестры лихорадка, — невыносимо жалобным голосом объяснил Хильдеберт, падая на колени перед королевой-матерью.
— Смочить ей платок уксусом и немедленно пустить кровь, — распорядилась Бертрада, брезгливо отодвигаясь от моего дядюшки. — Афонсо! Что ты расселся? Иди, позови лекаря.
Я бросился на поиски, но лекарь, ещё недавно постоянно встречавшийся мне, как назло, куда-то исчез. И его никто не видел.
Возвращаясь к каморке матери, я вновь наткнулся на Бертраду.
— Что? Нашёл этого лодыря?
— Нет, Ваше Величество.
— Пойдём, посмотрим, может, ей стало лучше.
Королева-мать решительно распахнула дверь. Бедная больная, увидев входящих, закричала:
— Проклятые варвары! Да падёт на вас гнев богини Гекаты!
Дядя сделал отчаянное лицо. Бертрада нахмурилась:
— В неё вселился бес. Надо позвать священника. Но кровь тоже можно пустить. Афонсо, сходи, поищи нашего капеллана, а я велю прийти Радегунде. Она умеет пускать кровь.
Решительными большими шагами королева-мать удалилась. Я побежал к часовне. Вдруг что-то остановило меня и заставило вернуться к двери каморки. Я стоял, не решаясь войти, поскольку не смог бы объяснить своё возвращение даже самому себе. Из-за двери снова донеслись хриплые проклятья. Одновременно с её криками на улице произошёл порыв ветра, и дверь каморки едва заметно приоткрыло сквозняком. В узкую щель удалось разглядеть часть кровати и бледное исхудавшее лицо матери с красными пятнами на щеках.
