— Вот на! При чем же тут высшая математика?
— При том, что твои просвещенные люди знают только большее количество книжек и фактов. Ну, им и надо… для их специальности.
— А для твоей специальности — Жук и пеленки?
— А мне не надо, потому что я не читаю лекций, не пишу книг, не издаю журналов.
— Боже, до чего ты договорилась! Но ведь лекции слушает кто-нибудь, журналы и книги читает кто-нибудь? Для чего же, по-твоему, их слушают и читают?
— Если не для того, чтобы проводить в жизнь, — ей-богу, Алеша, не знаю для чего. По дурной привычке, я думаю.
— Ну, ладно, согласимся. Тогда и ты читай и проводи в жизнь.
Наташа с улыбкой показала на свою книгу.
— Вот видишь, — сказала она, — я так и делаю. А то, что ты читаешь сейчас, это может быть и очень занятно, но ни к чему, миленький… Проводить в жизни этого нельзя.
— Значит, бескорыстную работу мысли ты и нужной не считаешь?
— Бесплодную? Нет, не считаю нужной.
— И художественное наслаждение ни к чему?
— А это уж и вовсе без книг доступно.
— Ну, поздравляю тебя: ты на точке зрения Мокия Кифыча!
— Вот ты так действительно хочешь меня уязвить. Разве я отрицаю все это? Я только говорю, нам-то, нам-то это не нужно, — всем, которые не у дел и принуждены вариться в своем собственном соку, и бессильны, и лишние… Где-нибудь на Западе, — я не спорю. Там если горят дрова и накопляется пар, так сейчас же двигаются поршни, рычаги, колеса… А у нас — пшик и больше ничего.
— Отражение мыслей вашего почтенного папаши. Когда-то ты опровергала их.
— Не сердись, пожалуйста. Лучше перестанем говорить. Когда-то опровергала, теперь соглашаюсь, вот и все.
— Чем же, позвольте вас спросить, двигалось русское общество, если «пшик» и больше ничего?
— Неволею и… жертвами, Алеша.
— Ну, уж это для меня абракадабра!
— Как хочешь.
— Да ты хоть растолкуй, пожалуйста.
— Ах, оставь, миленький, этот свой тон, не совсем же я дура. Будь Россия без материальных сношений с Западом — без торговли, без финансовых сделок, без войны, — поверь, никуда бы она не двигалась. Книжки бы умные читали, лекции слушали, искусства насаждали, а крепостные оставались бы крепостными и Шемякин суд — Шемякиным судом.
— Ого! Это уже отражение моих мыслей, не Петра Евсеича!
— Все равно. Я хочу только сказать, что там горнило, — не у нас; что у нас жизнь определяется пока стихийными, грубыми, механическими интересами; что сила сознания у нас еще ничто… Одним словом — нам остается только дожидаться. Этим и занималась российская интеллигенция со времен Екатерины. Этим же занимаемся и мы.
— А в ожидании что надо, по-твоему, делать?
— Воспитывать как следует детей.
— И больше ничего?
— Учиться жертвовать.
— Чем же это, позволь тебя спросить?
— Всем, Алеша. Положением, состоянием, привычками, личным счастьем… жизнью наконец.
— Но этому и учит образование и литература. Ты их отвергаешь.
— Этому учит Христос и наша человеческая природа.
— Ну, ты, кажется, с усердием прочитала литографические тетрадки, что мы привезли с собою из Москвы…
— Да, я их прочитала… Но, миленький мой, чему до сих пор научило нас наше образование? Чем мы с тобой пожертвовали? Как воспитываем нашу волю? Ты скажешь о грошовой помощи, о культурных затеях… Но это лишь развлечение, отвод глаз, как говорит отец. На нас цыкнули, и мы торопливо спрятались, цыкнут еще — спрячемся глубже в нашу комфортабельную нору… Пусть так, и я никуда не гожусь, но я гожусь быть матерью… Зачем же ты вечно иронизируешь надо мной? Я согласна — я слишком люблю детей… может быть, и действительно до безумия. Но, создатель мой, что же у меня остается? Ты укажешь на Яковлевых, на Стишинских… Хорошие они люди, но пойми, я-то не могу так. Скажи ты мне броситься в огонь — я пойду; но идти где чадят гнилушки, где ежели и вспыхнет огонек, так его сейчас же зальют те самые, которые зажгли, и зальют не дожидаясь казенной команды, о, какая тоска!
— Ну да, конечно… либо героизм, либо пеленки… — пробормотал Алексей Васильевич и с глубоким вздохом взялся за книгу…
В сущности, его подмывало еще поспорить с женою и, главное, — доказать, что он вовсе не развлекается своей деятельностью, а смотрит на нее как на осуществление долга, но голос Наташи начинал вздрагивать от подступающих слез, над ее левой бровью что-то нервически трепетало — признак нехороший с некоторых пор, — и Алексей Васильевич предпочел притвориться, что очень занят книгой. А когда Наташа немного погодя ушла, в свою очередь, удалился во флигель играть с практикантом в шахматы и слушать великолепные с аттической солью анекдоты письмоводителя.
