— Что это ты, Варя, какая странная? — заметил Алексей Борисович Волхонский, когда Варвара Алексеевна, возвратившись с прогулки, вышла к нему в кабинет. И действительно, она могла показаться странной. Возбуждение не покинуло ее. Вся она была еще полна впечатлением недавней встречи. Она еще не забыла ни обидного взгляда, брошенного, на нее Тутолминым, ни то, что он назвался «сочинителем». Ей казалось, что в ее жизнь, серую и однообразную, дерзкой и дразнящей полосою ворвался светлый луч. А между тем она не помнила лица Ильи Петровича и не могла бы сказать, какого цвета его волосы. Она помнила только, что этот человек внес с собой какое-то чувство свежести и новизны и обыкновенную пятницу превратил для нее в интересный праздник.
— Ах, папа, как ты мил сегодня! — воскликнула она в ответ на замечание Алексея Борисовича и шаловливо спутала его косматую шевелюру. — Ты опять со своими противными гравюрами?
Алексей Борисович тихо отстранил ее.
— Вот ты и институт миновала, а приобрела это институтское словечко: «противный», — с мягкой насмешливостью сказал он.
— А ты забываешь, что у нас «дамы» были из института! — возразила дочь и добавила: — Опять от Гупиля?
Алексей Борисович оживился.
— И на этот раз премилые. Ты посмотри-ка вот, с картины Мейссонье… Или Коро… Посмотри, какая прелесть! Как хороши эти вязы!.. Или эта, — это Руже-де-Лиль; не знаешь? Ах, я и забыл, что в гимназии этого не полагается. — Он снова улыбнулся насмешливо. — Это автор марсельезы, m-ile a Марсельеза!..
— Да знаю, знаю, уж замолчи, — с неудовольствием перебила Варя и затем, отстранив осторожным движением руки гравюры, села на ручку кресла. — Ты знаешь, — сказала она с видом кокетливого испуга, — к Захару Ивановичу гость приехал, и, представь себе, сочинитель!
— Ну? — вопросительно произнес отец.
— Как «ну»… Надо пригласить его.
— Приглашай.
— Ах, какой ты, папа…
Алексей Борисович снова усмехнулся.
— Так не прикажешь ли ты благоговеть мне пред твоим сочинителем, — вымолвил он. — Да я и не помню такого… Как бишь его?
— Тутолмин, папа, Илья Петрович Тутолмин.
— Не помню. Ивана Сергеевича Тургенева помню, и Аполлона Николаевича Майкова помню, а такого не помню.
Варя медленно отшатнулась от отца.
— Злой ты, папа, — сказала она с упреком, — к чему это? Ведь это же молодой писатель.
— Ну, хорошо, хорошо, — поспешно произнес Алексей Борисович и поцеловал руку Вари, — Конечно, не то, — то было время, теперь другое… Прости. Это, вероятно, новые птицы. Зови, зови их.
Варя пожала плечами и вышла из кабинета. «Какой странный этот папа», — подумала она, но тотчас же вспомнила сцену за рощей и улыбнулась. И вдруг почему-то ей стало очень весело. Она быстро вбежала наверх, в свою комнату, и, напевая, подошла к окну. Оттуда был виден сад и чернелась ольховая роща.
Вслед за Варей вошла степенная женщина в белоснежном переднике и с выражением строгого достоинства в красивом, хотя и пожилом лице. «Изволите переодеваться?» — спросила она. «Надя, нельзя ли нам, голубушка, раму выставить! Ведь это так легко…» — сказала Варя и ласково заглянула в лицо Надежды. Та несколько подумала, но спустя немного принесла клещи и поварской нож и, по-прежнему сохраняя вид непоколебимой сановитости, очень ловко вынула и унесла зимнюю раму. Тогда Варя распахнула окно. Шумный птичий гам вместе со свежей и пахучей струею воздуха стремительно ворвался в комнату… Варя отшатнулась с легким криком, но затем тотчас же жадно вздохнула и приникла к окну. Какая-то радостная тревога охватила ее. Сердце билось порывисто и сладко… Вся она как будто застыла и замерла в чуткой неподвижности. Она ни о чем не думала, она только отдавалась наплыву каких-то грез, легких и таинственных как видения, да слушала, да смотрела, смотрела неотступно…
А смотреть было на что. Солнце садилось, и за голыми деревьями сада жарко догорала заря. Иногда над этими деревьями взлетали грачи, и кружились небольшими стадами, и черными пятнами пестрили небо. Широкое озеро важно покоилось среди островов и неподвижных камышей, ясно отражая в своей пламенеющей поверхности и эти острова, и купы камыша, залитого розовым светом зари, и холмистые очертания того берега. В высоком небе красиво рдели золотые полосы. Дали раздвинулись, и необозримая линия западного горизонта незаметно утопала в горячем блеске заката. В прозрачном воздухе, чутком и неподвижном, неустанно раздавались звуки. Нестройное карканье грачей и запоздалый писк копчика, ретивое ржание лошади и непрерывный грохот снастей на водяной мельнице — все сливалось в одном бодром и хлопотливом концерте.
