Прокоша вроде бы ничего особенного не заметил, но на жимолость обратил внимание.
— Вот этой ягоды хочется, — призналась Женя. — У нас её жимолостью называют. А вы считаете — несъедобная?
— Ешь, — позволил он.
— А ничего не будет?
— Ежели токо сблюёшь.
Ушёл куда-то и минут через десять явился с деревянной плошкой, полной солёных огурцов, ещё прошлогодних, пожелтевших в бочке. И при виде их, а более — от одного запаха у Жени слюнки потекли. Прокоша молча поставил плошку перед ней и стал смотреть нежно, со скрытой, бушующей радостью.
И только тут её словно ледяной волной окатило, потом и жар бросило — залетела! Беременна! Это же самый обыкновенный токсикоз, потому и тошнота, и страстное желание. Неё точно так же, как когда зачала Лизу! Только тогда ей хотелось горького миндаля.
Впервые за эти два месяца добровольного и восхитительного заточения она заплакала у себя в светёлке. Прокоша слышать не мог — почуял, пришёл, сел рядышком, не касаясь её, и сказал ещё два утешительных слова:
— Переможется, погоди...
А самого распирало от удовольствия!
На следующее утро она впервые собралась сходить в гости — просто так ходить друг к другу у женщин было не принято, да и некогда: у всех дети и женские хлопоты. Сами погорельцы на ребят до пяти лет смотрели редко и не баловали, не тетёшкали, особенно мальчиков. Но после пяти забирали и позволяли матерям только взглянуть на них, не давали ни приласкать, ни угостить чем-либо. Точно так же не подпускали близко и к другим женщинам, воспитывали молчунов. С этого возраста парни всюду следовали за родителем как тени, и уже носили на опояске ножи, стреляли из луков, рыбачили, штопали сети, чинили охотничьи потаённые зимовья, иногда пропадая в тайге неделями. А в девять вообще уходили к неким старикам и будто возвращались оттуда зрелыми, молчаливыми мужами и начинали охоту за невестами.
В скиту жила коллега Жени, когда-то давно похищенная из поискового отряда геолог Галя Притворова, почти ровесница и уже многодетная. Бывшая профессия как-то сразу их сблизила, но Галя никогда не вспоминала прошлую жизнь, ничуть не сожалела о ней. И если что-то проскакивало, то случайно, ненароком. Жене хотелось с кем-нибудь поделиться своим горем, а в первые дни она так и воспринимала свою беременность, поделиться, совета спросить или хотя бы выплакаться. Была ещё утлая, заведомо пустая надежда, навязанная паническим состоянием: попробовать выяснить, нельзя ли сделать аборт? Может, какой травы попить? Прыгнуть с крыши? Женщины в скиту были многоопытными, иные в лагере сидели, должны знать способы, как избавиться от беременности.
Галя будто тайные мысли её прочла.
— А я давно поняла — забрюхатела ты, — сказала она между делом. — По глазам видно. Только не вздумай травить. Родишь дитя — Прокоша на тебя молиться станет.
Женю её слова будто за горло взяли.
— Да я же уйти собралась, — в отчаянии призналась она. — Вернуться!..
— Даже не думай, — отрезала коллега. — Кто же тебе позволит семя унести? Мы — люди огнепальные, выученные властью постоять за себя. Мало что Прокоша уйти не позволит — морок наведёт. Геологи твои пострадают. Больше всех тот, кто в миру добрее к тебе относился или чувствами повязан.
В первый миг Женя пришла в ужас от её слов: Галя рассуждала так, словно век прожила в скиту. И не оставляла ни единого проблеска надежды!
— Радуйся: вон как скоро зачала, — заговорила она примирительно. — Это Прокоше знак — с любовью брак сотворился. От стариков одобрение получишь. Ты лучше попроси его: пусть сходит к ним да узнает, кого родишь и какое имя дать. Вслепую нельзя долго плод носить, пора уже изведать, кого носишь.
Вернувшись от своей преображённой коллеги, Женя ещё несколько дней жила, словно на огромных качелях, вздымающих её то вверх, то вниз, то в прошлое, то в будущее. И в любом положении она испытывала замирание души, ибо в прошлое возврата теперь не было, а будущее ещё не просматривалось. Точнее, было несоразмерным с её представлениями о жизни в скиту среди огнепальных молчунов. Одно дело — приключения в летний сезон, эдакая забава для школьного сочинения «как я провёл каникулы», и другое — предрешённое, неотвратимое существование все оставшиеся годы вне привычной цивилизации. Прокоша видел её метания, чуял ночные слёзы, но не вмешивался, не тормозил эти качели, словно позволяя самой определиться в настоящем. И правильно делал, поскольку мог попасть под горячую руку, и не спасло бы его даже осознание, что он — «её мужчина».
