Но главное, что привлекает Караджале в Лейпциге, — это Гевандхау с — дом музыки, знаменитый концертный зал, в котором выступают самые выдающиеся музыканты мира. Симфоническим оркестром здесь регулярно дирижирует Никит, которого многие считают самым крупным дирижером эпохи.
Караджале всегда любил музыку. А Лейпциг — один из самых музыкальных городов Германии. Здесь долго жил Бах, здесь его и похоронили в соборе, где он в течение десятилетий играл на органе. Иоганна Себастьяна Баха меломан Караджале ласково называет «дедушка». По мнению Караджале, прелюдии и фуги Баха — «душевная пища музыканта, его хлеб насущный». Можно ли после этого удивляться, что Караджале полюбил Лейпциг и стал одним из самых усердных посетителей лейпцигских концертов?
Безмерная любовь к музыке дополнялась теперь новым чувством — опьянением свободой. Возможность посещать хорошие концерты быстро превращается в страсть. Ее удовлетворение доказывает Караджале, что °н действительно зажил новой, счастливой жизнью. И он едет в Лейпциг часто, как можно чаще, тем более что он нашел себе и подходящего компаньона — пианиста-любителя, который тоже страстно любит музыку. Человек этот к тому же еще и постоянно живет в Лейпциге, так что он может заблаговременно посылать Караджале в Берлин программу предстоящих концертов, покупать для него билет, заказать номер в любимой гостинице. Немаловажное значение имеет и тот факт, что этот человек — румын. Его зовут Пауль Зарифопол.
Новый друг Караджале моложе его на двадцать три года. Но Пауль Зарифопол доктор филологических наук, умный, благовоспитанный, интересный собеседник, с которым можно говорить и о музыке и о литературе, то есть именно о тех предметах, которые интересуют Караджале больше всего. И наконец, последнее немаловажное обстоятельство — Зарифопол женат на дочери Доброджану Геря. А как известно, друзья наших друзей уже тем самым и наши друзья.
В то время Караджале еще не мог предположить, что Зарифопол будет редактором и комментатором первого собрания караджалевских сочинений. Вряд ли об этом думал и сам Зарифопол. Тем не менее дружба, возникшая в Германии между молодым ученым и известным писателем, имела благотворные последствия для румынского литературоведения.
Караджале и Зарифопол посещают вместе музыкальные вечера в Гевандхаусе. Караджале стремился не пропустить ни одного значительного концерта. Слушая музыку, он забывает все на свете. Особенно когда исполняют его любимые вещи, например Четвертую симфонию Бетховена.
Однажды во время концерта в Гевандхаусе исподнялась Четвертая симфония. В первой части, как раз тогда, когда оркестр переходил на пианиссимо и в зале царила почти религиозная тишина, с того места, где сидел Караджале, послышались странные звуки, похожие Я на хлопки, потом возгласы и возмущенное шиканье. Только после окончания концерта остальные румыны, присутствовавшие в зале, узнали от поэта Черна, сидевшего рядом с Караджале, что там произошло.
«Я чувствовал, что неня Янку не может сдержать своего восхищения, — рассказал Черна. — И в самом деле, он не удержался и вдруг воскликнул: «Это восхитительно!» И даже слегка хлопнул себя ладонью по лицу. По-видимому, он и сам не ожидал, что такое выражение энтузиазма будет иметь последствия, — он забыл, что в зале царит глубокая тишина».
Восхищение Караджале музыкой, как и все его увлечения, проявлялось у него по сравнению с прочими смертными с десятикратной силой. Его кумирами в музыке были Бетховен и Моцарт. О них он мог говорить часами с великолепным знанием дела и пылким красноречием. В этих речах не было и тени обычной иронии — о музыке Караджале говорил, как поэт. Пятьдесят лет спустя И.Д. Геря, сын Доброджану Геря, все еще помнил караджалевские рассуждения о Моцарте:
«Ничто так не изменило бы развитие музыки, как если бы Моцарт жил дольше. Эти великаны — Бетховен, Моцарт — они как огромные утесы в русле реки: они заставляют реку менять свое направление. Если бы даже одного из них никогда не было на свете, вся музыка пошла бы иным путем. В гениальном финале из Дон-Жуана как будто слышно, какие огромные перемены подготовлялись в голове Моцарта. Здесь звучит неслыханный дотоле драматизм, который через Бетховена дошел к Вагнеру. А если бы Моцарт жил дольше, кто знает, как бы развивалась эта драматическая нота? И тогда Вагнер сочинял бы музыку иначе — не знаю как, но иначе». (Караджале не очень-то восхищался Вагнером.)
