На чердаке находился кабинет Караджале. Молодой поэт увидел простой деревянный стол с чернильным прибором, деревянные скамейки, книжные полки, несколько больших фотографий на стенах — все выглядело очень просто, но уютно, добротно; обстановка не производила впечатления бедности.
На столе, среди письменных принадлежностей, книг и рукописей, стояла спиртовка для приготовления кофе. По бухарестскому обычаю кофе по-турецки — по-румынски оно называется турчаска — готовит сам хозяин, по своему рецепту: с сахаром, или без сахара, с «каймаком», или без него; только профан может подумать, что турчаска всюду одинакова.
И вот молодой поэт стал приходить ежедневно к своему маэстро, как принято в Румынии называть выдающихся деятелей литературы и искусства. И Караджале действительно был мастером-учителем для своего секретаря, потому что их занятия состояли главным образом из литературных бесед. По вечерам такие беседы затягивались допоздна за стаканом шприца. Вино, разбавленное газированной водой, в Румынии называется «шприц». Бутылка вина и сифон с газированной водой обычно стоят в ведерке, заполненном льдом. Все «вместе называется «батерие», то есть «батарея». В ресторанах и бодегах все время слышны возгласы: «Одну батарею на льду!», «Принесите две батареи!» Шприц может быть крепким или слабым, сильно разбавленным водой. Но он всегда обязан быть холодным.
Держа вспотевший стакан шприца в одной руке и дымящуюся папиросу в другой, Караджале излагал свои мнения о литературе, писателях и их произведениях. Это был разговор человека, который неустанно наблюдает, думает, обобщает, испытывает сомнения, увлекается. Писательское ремесло — ужасное ремесло, многие потом жалеют, что пошли по этой стезе: «Потому что лучше быть хорошим сапожником, чем плохим писателем». Но если человек не может справиться с потребностью писать, тут уж ничего не поделаешь.
Караджале говорит о секретах ремесла, которые он совсем не считает секретами. Дает примеры из своей практики. Нельзя, например, рисовать персонажи слишком подробно — это часто убивает живой образ. Описания людей должны поражать одной какой-нибудь характерной деталью. Какой-нибудь жест или тик стоят иногда больше, чем целая страница описаний. Иногда даже имя персонажа значит больше, чем подробное описание его внешности. «Я не вижу человека, пока не знаю его имени». Караджале мог бы с полным правом добавить, что не только в его пьесах и рассказах, но даже в фельетонах нет ни одного случайного имени.
Потом маэстро начинает рассуждать на одну из своих самых излюбленных тем: приверженность к истине в литературе и искусстве. Ему нравятся ясность, гармония, симметрия, логика и не нравятся заумные вещи, эксперименты ради эксперимента. Он ненавидит все расплывчатое, затуманенное, патетическое и напыщенное. Из всего этого он делает вывод: «Сынт векиу» — «Я старомоден».
Говоря об искусстве комического, автор «Потерянного письма», утверждает, что комическое «должно поражать своей неожиданностью, в то время как трагическое нужно подготавливать с самого начала». В подтверждение своих мыслей Караджале часто брал с полки какую-нибудь книгу и читал вслух интересующий его абзац. Однажды он прочел своему секретарю стихи Григоре Александреску. Молодой поэт, который тоже любил эти стихи, был поражен — ему показалось, что он слышит их впервые.
«Каждое слово в устах Караджале приобретало странпую звучность, каждый образ жил напряженной жизнью и, казалось, обладал такой красотой, о которой я прежде и не подозревал. И не раз глаза его застилали слезы. И то снятое чувство взволнованности, которое его охватывало, мгновенно передавалось застывшему в изумлении слушателю, проникало в глубину его души».
Иногда молодой поэт писал под диктовку своего учителя. Караджале диктовал быстро, расхаживая по комнате. Лицо его принимало тогда напряженное, нервное выражение, глаза блестели. Первые фразы возникали с большим трудом, казалось, что Караджале мучается. Потом он начинал диктовать все быстрее, так что Шт. Иосиф еле успевал записывать. Закончив диктовку, Караджале собирал исписанные листы и запирал их в ящик стола, говоря: «Пусть полежат. Посмотрим, что можно из этого выжать». Когда «выжимка» производилась, Шт. Иосиф еле узнавал текст, который он записал. От него оставалось не больше одной трети. Да и то почти каждая фраза оказывалась переписанной заново.
