Узнав о том, что у Эминеску помутился рассудок, Караджале заплакал, хотя в то время уже не поддерживал Дружеских отношений с поэтом. Еще в юности, при первой встрече с Эминеску, Караджале инстинктивно понял, что перед ним гений, который будет велик также величием страдания. И вот все случилось именно так, как давно предчувствовал Караджале. Газеты с жестоким равнодушием сообщили о случившемся публике. А в одной газете даже появилась издевательская эпиграмма о том, что сумасшедший дом самое подходящее место для Эминеску.
Слегка оправившись от первого приступа своей страшной болезни, Эминеску уже никогда не стал снова таким, каким был прежде. Караджале видел его после болезни и был потрясен переменой в облике друга, его покорной печалью и особенно «тотальной нищетой», в которой тот находился после своего относительного выздоровления. И когда наступила роковая развязка, Караджале уже не ограничился слезами и выразил во всеуслышание свою боль, свое отчаяние и вместе с тем свое презрение к людям, которых он считал виновными в горькой судьбе поэта, и свою ненависть к обществу, допустившему такую трагедию. Некролог, написанный Караджале по случаю смерти Эминеску, был обвинительным актом времени.
Михаил Эминеску умер 15 июня 1889 года в больнице для умалишенных доктора Шуцу, под Бухарестом, и был похоронен на кладбище Шербан-Водэ. А уже 20 июня в газете «Конституционалул» («Конституционалист») появилась статья Караджале, озаглавленная «В Нирване». С большой нежностью вспоминал он в ней о своем знакомстве с великим поэтом. Переходя к обстоятельствам его жизни, Караджале, не называя имен, с возмущением пишет о легенде, при помощи которой пытаются оправдать равнодушие к судьбе поэта. Мучителем Эминеску была не его врожденная якобы болезнь, его дело ном было общество, сломили его обстоятельства жизни, ее противоречия и жестокие законы, не щадящие гения. «Эминеску страдал от многого, он страдал и от голода. Да, но он никогда не сгибался: он был цельным человеком, а не из тех, кого встречаешь на каждой улице». Эминеску был похоронен под кладбищенской липой — репортеры усмотрели в этом исполнение его воли, выраженной в известном стихотворении «Май ам ун сингур до» («Мое последнее желание»). Караджале в своей статье писал:
«Й если я плакал, когда друзья и враги, поклонники и завистники опустили его в землю под святой липой, я плакал не о его смерти; я плакал о труде его жизни, о всем, что пережил, о всем, что вынес этот от природы легко ранимый человек от обстоятельств, от людей».
По случаю кончины Эминеску даже враждебно настроенные к нему люди вдруг прониклись состраданием к умершему и обвинили «Жунимя», особенно Титу Майореску в равнодушии к судьбе поэта. К чести вождя «Жунимя», следует сказать, что он многое сделал для больного поэта. Но, решив все же оправдаться перед общественным мнением, Майореску почему-то прибегнул к сомнительным рассуждениям о том, что гения нельзя судить, как простых смертных: «Говорить о материальной нужде Эминеску означает употреблять выражение, которое не подходит к его индивидуальности и которое он первый отверг бы. То, в чем нуждался Эминеску для жизни, в материальном понимании этого слова, он всегда имел».
Караджале прочитал эту статью и возмутился ее лицемерием. Он ответил на нее статьей «Ирония», в которой назвал все вещи своими именами.
«Мне очень трудно, — писал Караджале, — возражать знатокам в литературных делах, особенно зная, как раздражает их всякое возражение, и насколько опасно такое раздражение для простых смертных; но я должен сказать, что поэт, о котором идет речь, жил очень плохо; его бедность — не легенда; это была печальная реальность, и она сильно мучила его. О боже! Ведь человек этот жил не сотни лет тому назад, чтобы мы могли себе позволить разглагольствовать с такой легкостью о его печальной жизни! Он жил только вчера, здесь, с нами, со мной, день за днем, целые годы. Кого мы хотим обмануть?!. Я знал его, жил с ним рядом длительное время и знаю, как ценил он материальные блага жизни. Я видел, как часто он страдал от нужды!.. Но он был слишком гордым, чтобы жаловаться, особенно тем, кто сами должны были бы догадаться!» Караджале заканчивал свою статью так:
