— Моя? — Марина улыбнулась: — Моя мама — прокурор
— Вай! — Аннам с испуганным видом отодвинулся от Марины. — Тогда надо держаться от тебя подальше.
— Почему, Аннам?
— Увидит нас вместе — еще привлечет к ответственности…
Глаза у Марины искрились смехом:
— У, она у меня грозная!.. Знаешь, как папа ее боится? Бывало, потянется к рюмке, а она трах кулаком по столу: без моего разрешения — ни капли! Он тут же и замрет, как статуя…
— Мне тебя тоже надо бояться?
— Почему, Аннам?
— Пословица молвит, что сын наследует нрав отца. А к тебе, наверно, перешел характер матери.
— Н-не знаю… Но если ты чем рассердишь меня…
— То ты тоже стукнешь кулаком по столу?
— Ты понятливый, Аннам!
— Но учти — я ведь туркмен.
— А разве кто велит тебе сделаться русским?
— Может, я смотрю на женщину глазами своих предков-кочевников?
— Тогда, значит, ты отстал от жизни. А я, Аннам, живу в сегодняшнем дне! Ой, когда-то ты добредешь до меня из своего «вчера»!..
В это время Бостан-эдже, готовившая за вагончиком обед, громко позвала:
— Марал-джан!..
Марина и Аннам одновременно вскочили с топчана. Девушка поспешила к Бостан-эдже, а Аннам зашагал к экскаватору.
Бостан раскатывала тесто для лапши. Оно получалось тонким, как бумага, но не рвалось. Марина залюбовалась ловкими движениями опытных рук Бостан-эдже.
Нарубив тесто ножом, Бостан уложила тонкие длинные дольки на кендирик:
— Садись, дочка. Помоги мне.
На Марине было короткое крепдешиновое платье. В нем она не могла сидеть на кошме, поджав под себя ноги. А когда села бочком, у нее открылись колени. Девушка попыталась натянуть на них платье, но только она отпускала подол, как он опять задирался.
Вид голых коленок Марины смущал и раздражал Бостан-эдже, и в то же время ей смешно было следить за бесплодными усилиями девушки, старавшейся прикрыть их.
Не вытерпев, она сказала:
— Марал-джан, кейгим *, ты бы уж носила, вот как я, балаки*.
Марина согласно кивнула:
— Бостан-эдже, я буду носить длинное туркменское платье.
Бостан наморщила лоб, силясь понять, что же ей сказала девушка, но тут в казане забулькало, она поспешно бросилась к нему, убавила огонь в очаге и вернулась на свое мест
Занимаясь стряпней, она краешком глаза поглядывала на Марину. Нет, что там ни говори, а эта русская — красавица. Большие серые глаза под светлыми, вразлет, бровями. Полные свежие губы, словно созданные для улыбки. Лоб, щеки успели посмуглеть от солнца и ветра, а шея белая, сдобная…
Обрядить бы ее в туркменскую одежду, лоб — украсить блестящими кружками, на грудь нацепить большую курсакчу* с подвесками, на тонкие пальцы надеть перстни с красивыми камнями, — ни один джигит не сможет тогда глаз от нее отвести!..
Голые коленки, открытая грудь, — это, конечно, не дело. Неприлично такой достойной девушке похваляться своей наготой. Хотя что она напала на бедняжку: у каждого народа свои обычаи, свой покрой одежды… Как бы ни было, а Марал-джан славная девушка. Не какая-нибудь там вертушка с ветром в голове. Умная, скромная, вежливая. Как только родители отпустили ее одну в чужой край, в пустыню? Совсем ведь молоденькая… Правда, она говорила, что попала сюда после техникума по распределению. Ну, если бы очень захотела, так осталась бы дома… Видать, просто она послушная, примерная и понимает, что такое долг… Вот бы послал бог Аннаму такую жену — из туркменок…
Ей хотелось поговорить с Мариной, она сказала по-туркменски:
— Марал-джан, буря-то какая пронеслась недавно, прямо страх божий!
Девушка непонимающе пожала плечами.
Тогда Бостан принялась выть, изображая ветер, и замахала в воздухе руками.
Марина обрадованно закивала:
— Понимаю, Бостан-эдже, понимаю. Вы — о буре?
«Буре» — по-туркменски «блоха». Бостан с досадой вздохнула:
— Я ей про бурю, она мне про каких-то блох!.. — И снова стала жестами показывать, как разбойничал здесь ветер. — Пыль, дочка, много пыли. И ветер, уу-уу, уу-уу!..
Марина, смеясь, повторила:
— Уу-уу, уу-уу!..
— Ай, умница!.. Поняла. Это аллах послал нам бурю, Марал-джан, — Она воздела руки к небу: — Там — аллах!
Марина отрицательно покачала головой:
— Нет, Бостан-эдже!
— Вай, ну что мне с ними делать? — огорчилась Бостан. — Все на один лад, не верят во всемогущество божье…
