Марина посмотрела на чуреки:
— Ой, уже испеклись! Какие красивые!
— Хорошие чуреки, хорошие, — согласно закивала Бостан. — Жар в тамдыре хороший.
— Может, надо в казане помешать?
— Я уже мешала. Обед скоро будет готов.
Она горкой положила на широкое блюдо румяные чуреки. Они и правда были красавцами и, казалось, улыбались женщинам. Пахли они так аппетитно, что Марина сглотнула слюну. Взяв один чурек и перекидывая его с ладони на ладонь, — такой он был горячий, — она с восхищением воскликнула:
— Красивый какой, как солнце! Так и хочется поцеловать его!
— А ты не стесняйся, дочка Попробуй.
— Я понесу их, Бостан-эдже.
Подхватив блюдо с чуреками, Марина направилась в тень, которая падала от вагончика. Бостан-эдже, покачав головой, пробормотала ей вслед:
— Ох, дочка, разговариваем мы с тобой — будто слепые камешками перекидываются.
Забрав кендирик и другие обеденные принадлежности, она тоже побрела за вагончик.
В это время Марину позвали с экскаватора, она ушла и по дороге столкнулась с Аннамом, который медленно, тяжело шагал к вагончику. Лицо у него было мрачное, расстроенное. Марина бросила на него обеспокоенный вопросительный взгляд: что, мол, с тобой случилось, но он отвел глаза в сторону, молча прошел мимо.
Бостан раскладывала на сачаке чуреки — чтобы они немного остыли.
Не перекинувшись с ней ни словом, Аннам сел на бочонок с водой, уткнул голову в ладони…
Бостан видела, что сын чем-то угнетен, но не хотела растравлять его раны досужими расспросами. На сердце у нее было тревожно, она чувствовала сыновью боль, как свою…
Что же это с ним такое могло стрястись? Может, захворал? Но тогда он сказал бы: «Мама, нездоровится мне что-то, свари-ка лапшички да поперчи ее покрепче». Он всегда при простуде, при головной боли прибегал к этому испытанному средству, после горячей лапши с перцем с него семь потов сходило…
А может, он вспомнил об отце?.. О, война проклятая, сколько унесла она дорогих жизней! Бостан горько вздохнула… Сама она поседела раньше времени, получив черную весть о гибели мужа. А Аннам, уже когда война закончилась победой, долго еще приставал к ней: «Мама, когда же отец вернется? У Дурды уже вернулся и у Гыды вернулся, а моего все нет, а мне так охота его увидеть!»
Всю послевоенную жизнь посвятила Бостан Аннаму, единственной своей радости.
Она посмотрела на сына, тот сидел, не двигаясь, в угрюмой, страдающей позе.
Да, у мальчика заноза в сердце, — чем же помочь ему?.. Уж не поругался ли он с кем-нибудь? Непохоже это на Аннама, Он и в детстве-то ни с кем не ссорился, характер у него смирный, спокойный. Вай, неужто же от Мухаммеда ему влетело? Так ведь если Мухаммед бранит кого из своей бригады, так только за дело, и Аннам не маленький, чтобы обижаться за это на своего бригадира. Мухаммед заботится об Аннаме. Он ведь знает, как любил его отца, Сары-ага, дед Ан-нама, Гандым-ага…
Что же стряслось с Аннам-джаном?..
Размышляя о сыне, Бостан-эдже возилась с обедом. И не выдержало все-таки материнское ее сердце. Проходя мимо сына, она как бы между делом спросила:
— Ты не устал, Аннам-джан?
Аннам поднял голову:
— Нет, мама.
— Может, заболел?
— Я здоров как бык.
Бостан-эдже отнесла к сачаку миски и вернулась к сыну:
— Не нравится мне твой вид, сынок. Сидишь как в воду опущенный.
— Я себе самому не нравлюсь!
— Ой, сынок…
— Да, да, мама! У твоего сына на плечах не голова, а тыква! — Унылое выражение на лице Аннама сменилось сердитым, и сердился он, судя по его словам, на себя. — Я ведь был неплохим шофером, а, мама?
— На тебя никто не жаловался. Все хвалили.
— Вот и надо было мне им оставаться. А я решил прыгнуть выше собственной головы. Полез на экскаватор… Да разве под силу мне эта махина? Не могу я с ним сладить…
— Ты ведь еще ученик, сынок.
— Плохой ученик. Никуда не годный! Не слушается меня экскаватор. — Аннам глубоко вздохнул: — Сейчас вон трос лопнул…
— Какой такой трос, сынок?
— А тот, что возносит ковш к самому небу.
Бостан-эдже обессиленно опустилась рядом с сыном на связку саксаула, сокрушенно мотнула головой:
— Вай, сынок, и ковш больше не молится земле?..
— Экскаватор в простое.