— Нехорошо, дорогой, Шофер за машиной должен следить тщательней, чем за собой. Пусть уж лучит ты был бы грязный, а машина блестела, как новенькая!
— Понимаю, ага. Это все той вчерашний…
— Да что ты заладил: той, той. Невелик грех — посидеть с друзьями, повеселиться, выпить. Но за всем этим нельзя забывать о своей рабочей чести! Всадник бережет и холит коня, шофер — машину.
Аннам тяжело вздохнул и подумал про себя: уж лучше бы ага влепил ему затрещину! Слова его, строгие, насмешливые, били куда больней.
— Ладно, Аннам. Езжай своей дорогой.
Шофёр бросился к грузовику, а мужчина степенно двинулся дальше.
Когда он миновал дом, где на крыльце стояла молодая женщина с ребенком па руках, та, глядя ему вслед, тихо сказала малышу?
— Знаешь, кто это прошел, ягненочек мой? Это твой дедушка, дедушка всех ребятишек нашего села!.. Он за твое счастье сражался. Он аул наш прославил на, всю страну!.. Дай бог ему здоровья, нашему Артыку-ага.
Рядом с женщиной оказались в это время двое прохожих, одетых по-городскому. Услышав имя, произнесенное женщиной, они переглянулись, и тот, что был помоложе, спросил:
— Уж не об Артыке ли Бабалы она говорит?
Его спутник, плотный, седобородый, присмотревшись к удалявшемуся мужчине, кивнул:
— Да, это Артык Бабалы.
Молодой недоверчиво улыбнулся:
— Я его совсем другим представлял. На лихом коне, с горящим взглядом. Искры из глаз, искры из-под копыт!
— Ты его прежде никогда не видел?
— Нет! Но наслышан о нем достаточно. Как же: гроза басмачей, и баев Отважный, джигит!
Седобородый задумчиво проговорил:
— Помнишь яблоньку, которую ты посадил, в позапрошлом году?
— Ну?!
— Какая она тогда была: тоненькая, как карандаш. А нынче ствол ее толще твоей руки, и ветви покрылись листвой, дающей тень.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Только то, что все меняется. Яблонька выросла. Но осталась все той же яблонькой!
— Не понимаю.
— Ты, по-моему, почувствовал разочарование, увидев Артыка Бабалы, а? Постарел он, это верно, И однако это все тот же Артык!
— И тот— и не тот?
— Да, внешне он изменился. Бег времени не остановишь. Изнашиваются халаты, увядают цветы… А вот золото — не ржавеет. И драгоценные камни остаются драгоценными. Яблоня же, подрастая, дает все больше и тени, и плодов.
— Ты хочешь уподобить Артыка-ага сразу и золоту, и яблоне?
— Или неколебимой скале! Мороз превращает в лед воду, зной сушит траву, сель тащит с собой камни, рушатся под порывами времени дома и ограды, но ничто не в силах сдвинуть с места, иссушить, заморозить, разрушить гранитную скалу.
— Так Артык-ага — скала?
— Нет, металл, еще вчера кипевший, а потом прошедший горнило испытаний и закалившийся в нем. — Седобородый засмеялся и потрепал своего спутника по плечу. — А проще: Артык — ото человечище! Он доныне молод душой. Хоть и возмужал — умом и нравом. Сорок лет прошло с тех пор, как закрутила его буря революции, гражданской войны. Ох, горяч же он тогда был — до безрассудства. Он и сам в этом признавался: понимаю, говорит, что порой гнев берет во мне верх над разумом, а ничего не могу с собой поделать. Да, так он говорил… И сумел сохранить жар души. И в то же время обрел опыт и мудрость.
— Как он шагает, — широко, уверенно!
— Если бы он обернулся, ты приметил бы в его усах седину. Время выткало в них белые нити. А в глазах — искры, это глаза молодого Артыка. Это золото, которое не ржавеет!
Оба собеседника старались держаться на почтительном расстоянии от Артыка Бабалы — а он вышагивал впереди них, думая о чем-то своем, ничего не замечая вокруг.
Возле колхозной конторы возвышался заросший колючкой бугор, — его оставили здесь на память о недавнем прошлом, когда на этом месте простиралась пустыня, покрытая лишь бурьяном да приземистым чоганом.
Артык Бабалы поднялся на бугор, огляделся. Улыбка тронула его губы.
Местность эта именовалась Бараньим озером — Овечкол. Но никакого озера тут не было и в помине не только при Артыке, но и при его деде и прадеде. Лишь солончаковые пролысины да остатки камыша свидетельствовали о том, что когда-то, в давние-давние времена, здесь широко разливалась вода.
