- Бери, - говорит, - ты их заработала.
Я прижала новые сапоги к груди и стояла, боясь пошелохнуться.
- Обувай, - тормошил меня Колька. - Не бойся, обувай.
Я не двигалась.
- Это тебе насовсем. Ведь насовсем, пап?
Отец улыбнулся.
- Вот видишь.
Я осторожно поставила сапоги на пол и обулась.
- Не жмут? - спросил Колька.
Я помотала головой.
Ох и счастливая я была в тот день!
Всех своих подруг обегала. Всю деревню из конца в конец прошла. Прошла медленно.
А на другой день в школе мне никак не сиделось на месте. В перемены меня словно вихрем уносило в коридор. Смех из меня так и сыпался. Голова кругом шла. Косички расплетались. От одной косички ленту потеряла. Ну да ладно. У меня другая есть. Что лента?
Вся школа любовалась моими новыми сапогами.
Из школы я не сразу домой пошла. Я немного погуляла.
Дома у нас за столом сидел Колькин отец, дядя Рома.
Одет он был в свою промасленную телогрейку, от которой всегда пахло трактором. Тяжелые грязные руки лежали на коленях.
"За сапогами пришел".
Но дядя Рома только устало взглянул на меня и ничего не сказал. Напротив него, склонив голову, сидел председатель колхоза.
Мама грустная стояла у печки и смущенно разглаживала на груди уголок платка.
Я тоже почему-то так делаю, когда стесняюсь или стыжусь. Я подошла к маме и прижалась к ней.
- Так как же, Иван Кузьмич? - спросил дядя Рома.
- Что как же? - вдруг вспылил председатель.
- Делать что-то надо. Семьища вишь какая.
- Вижу и сам, что надо.
Иван Кузьмич повернулся в нашу сторону:
- А ты, Агриппина, что молчишь? Зарылась в своем телятнике и возишься, как жук. Тишь и благодать. Пришла бы, сказала. Аль забыла: дитя не плачет, мать не разумеет.
- А я николи не плачу, - сердито проговорил с печки Мишка.
Председатель усмехнулся:
- Ишь ты.
Встал, погладил Мишку по голове и вышел.
Ушел за ним и дядя Рома.
- За что они, мам, ругаются?
- Они не ругаются, доченька, не ругаются.
* * *
В субботу мама пришла с работы радостная. Принесла в мешке маленького поросеночка и деньги. Много денег. Это ее на общем колхозном собрании премировали за хорошую работу.
Мы поужинали. Нюрка, Мишка и Сергунька улеглись на печи спать. А мы с мамой сели за стол и стали раскладывать деньги по кучкам.
- Это тебе на осеннее пальто. Старенькое-то совсем пообтерлось, проговорила мама и отодвинула в сторону небольшую кучку. - Это вам с Нюрашкой на ботинки, да смотрите летом не носите их - берегите к осени. Летом в ботинках жарко. Это Нюрашке на школьную форму. Осенью она уже в школу пойдет. Осенью... - Мама задумалась.
- Мам, а чем мы свинушку кормить будем?
- Колхоз молока нам станет давать. К осени она у нас вырастет большая и... - Мама поперхнулась, закашлялась и замолчала.
- И что, мама?
- Пойдем, дочка, спать.
Мама сложила все деньги в одну стопку, завернула их в тряпочку и убрала в сундук.
Я забралась на теплую печку, потеснила Нюрку и легла, но спать мне не хотелось.
В боковое окно, прямо в наше задымленное зеркало, смотрелся мартовский месяц. Где-то на улице тренькала балалайка. Ближе, ближе. И вдруг струны зазвенели совсем близко. Толпа парней выдохнула частушку:
Занавески тонки, редки,
Чернобровую видать.
Молчание. Скрип шагов. Струны балалайки плясали перебор:
Как бы с этой чернобровой
Вечерочек погулять.
И снова скрип шагов, говор, смех.
Прошли. Тишина.
А месяц все смотрелся в зеркало, рябое зеркало.
"Интересно, а я чернобровая или нет?"
На соломенной подстилке в уголке похрюкивал поросенок. Наша будущая большая свинья.
Нюрка во сне с кем-то дралась и толкала меня в бок кулаками.
- Мам. Ма-ма.
- Что, Кап?
- А где поросеночек станет жить?
- До тепла дома побегает, а там соорудим ему во дворе хлевушку и вынесем. До тепла недолго осталось. Спи.
Я закрыла глаза. Скоро тепло.
* * *
Но мама ошиблась. Тепло наступило не скоро. Прошел март. Грачи прилетели, а снег и не думал таять. Окаменел - хоть топором руби. По утрам морозище - зима позавидует. А так хотелось тепла. Поросенок надоел нам. Поначалу с ним было забавно и весело. Мишка с Сергунькой поили его молоком, играли с ним. Таскали его за уши, за хвост, бодались.
