Нельзя же было предположить, что великий визирь приказал всему войску погрузиться в безмолвие и неподвижность только ради того, чтобы не беспокоить раненого Мулей-Эль-Каделя, ведь он все-таки был сын не самого повелителя «правоверных», а лишь простого паши. Это было бы уж чересчур странно.
Капитан Темпеста и его лейтенант ожидали разъяснения от Эль-Кадура, единственного человека, который мог разрешить их недоумение, но араб не показывался с той ночи, когда мы видели его в первый раз беседующего со своей госпожой.
Непонятная бездеятельность неприятеля не доставляла, однако, никакого облегчения осажденным, из-за того, что им с каждым днем все более и более давал себя чувствовать голод. Даже оливковое масло и сухая кожа павших животных /мясо их уже давно было съедено/, которыми они в течение целой недели обманывали желудок, начинали истощаться.
Так прошло несколько дней. Томительная тишина лишь изредка прерывалась орудийными выстрелами с той или другой стороны. Капитан Темпеста и лейтенант Перпиньяно, стоя однажды ночью на бастионе св. Марка, вдруг заметили тень человека, с ловкостью обезьяны пробиравшегося к ним на бастион.
— Это ты, Эль-Кадур? — окликнул его капитан Темпеста, из предосторожности взяв в руки стоявшую возле него аркебузу с зажженным фитилем.
— Я, я, падрон, — отвечал араб. — Не стреляй, пожалуйста.
Через несколько минут он, искусно уцепившись за остаток стенного зубца, перелез через край стены и спустился на площадку бастиона, в двух шагах от капитана Темпеста.
— Наверное, ты был обеспокоен моим долгим отсутствием, падрон? — спросил он.
— Да, я уж боялся, что тебя схватили и убили.
— Успокойся, падрон, на меня никто не имеет подозрений, хотя в тот день, когда ты схватился с Дамасским Львом, многие видели как я вооружился пистолетом, чтобы убить твоего противника в случае, если бы он тебя только оцарапал своим оружием. Счастье его, что был ранен он, а не ты.
— А как его здоровье?
— Ну, у этого турка, должно быть, очень крепкая шкура, падрон. Он почти уже совсем оправился от раны, которую ты ему нанес, и дня через три ему снова можно будет сесть на коня… Но у меня есть для вас другая новость, синьора, она, наверное, очень удивит вас.
— Какая же именно?
— Капитан Лащинский тоже поправляется.
— Лащинский? — в один голос вскричал капитан Темпеста и его лейтенант.
— Да, синьоры.
— Да разве он не был убит Мулей-Эль-Каделем?
— Нет, это только так казалось. У польских медведей очень крепкие кости.
— И Мулей-Эль-Кадель знал, что поляк только ранен и не добил его? Или он уж не мог этого сделать?
— Знал, мог, но не добил, потому что поляк отрекся от креста и принял веру пророка, — объяснил Эль-Кадур.
— Это негодяй и изменник! — с негодованием вскричал Перпиньяно. — Пошел в ряды врагов своих братьев по религии и оружию!
— Да, как только он встанет на ноги, его сделают капитаном турецкой армии, — подтвердил Эль-Кадур. — Один из пашей уже обещал ему это.
Капитан Темпеста тихо проговорил, как бы про себя:
— Этот человек должен смертельно ненавидеть меня. Хотя я и не сделал ему никакого зла, но он…
— Что же вы не договариваете, капитан Темпеста? — спросил Перпиньяно, видя, что тот вдруг замялся.
Вместо того, чтоб ответить своему лейтенанту, капитан Темпеста вдруг спросил араба:
— А других, более отрадных новостей у тебя разве нет?
— Нет, падрон, — уныло отвечал Эль-Кадур. — Не было никакой возможности добиться, где держат в плену синьора Ле-Гюсьера. Мне очень совестно, что я дал тебе слово и не сдержал его. Но видит Аллах, как я старался! Потому так долго и пропадал: не хотелось ни с чем вернуться…
— Я верю тебе, Эль-Кадур… Но удивляюсь, как это никто не мог дать тебе никаких сведений насчет местопребывания виконта. Не может же быть, чтобы это не было известно кому-нибудь в стане?… О, Боже мой, должно быть, его убили, потому и молчат! — с глубоким вздохом проговорил капитан Темпеста.
— Нет, падрон, что он жив — это я узнал наверное, — успокоил его араб. — Мне думается, что его содержат в какой-нибудь из береговых крепостей и уговаривают принять мусульманство. Если бы они его убили, то слух об этом должен был бы дойти сюда и помимо меня, потому что тогда весь их стан говорил бы об этом.
