— Которое, сир?
— Отосланное из Бенавенте.
— То, где говорится о сыновьях эмигрантов?
— У меня впечатление, что вы его немного подзабыли.
— Желаете ли, ваше величество, чтобы я повторил его слово в слово?
— Мне доставит удовольствие убедиться в вашей памяти. Посмотрим.
— Прежде всего, — сказал Фуше, вытаскивая бумажник из кармана, — вот это письмо.
И он достал письмо из бумажника.
— А! Оно у вас с собой? — произнес Наполеон.
— С корреспонденцией, написанной собственноручно вашим величеством, я никогда не расстаюсь, сир. Будучи надзирателем у ораторианцев, я каждое утро читал свой молитвенник; став министром полиции, я каждое утро читаю письма вашего величества. Вот, — продолжал Фуше, не раскрывая письма, — что содержится в этой депеше…
— О сударь! Мне нужен не дословный текст, а содержание.
— Так вот, ваше величество писали мне, что семьи эмигрантов прячут своих детей от воинской повинности и содержат их в преступной праздности; вы пожелали, чтобы я составил список, включающий по десять таких семей на департамент и пятьдесят из Парижа, дабы направить в военную школу Сен-Сира всех молодых людей восемнадцати лет и старше. И добавили также: если будут жалобы, мне следует просто-напросто ответить, что такова ваша воля…
— Хорошо! Я не желаю, чтобы из-за досадного раскола семей, что не входят в государственную систему, часть Франции, какой бы незначительной она ни была, могла устраниться от тех усилий, которые делает нынешнее поколение для славы поколений, идущих ему на смену… А теперь идите. Это все, что я хотел вам сказать.
Фуше поклонился; но, так как он не удалился с поспешностью человека, которого выпроваживают, Наполеон его спросил:
— Что еще?
— Сир, — ответил министр, — ваше величество сказали мне многое, чтобы доказать, что моя полиция плохо работает.
— Дальше?
— Я скажу лишь одно, чтобы доказать противоположное. В Байонне ваше величество остановились на два часа.
— Да.
— Вы приказали представить доклад.
— Доклад?
— Да, о тех претензиях, которые вы имели ко мне; в докладе говорится о моей отставке и замене меня господином Савари.
— И этот доклад подписан?
— Он подписан, сир, и, точно так же как у меня при себе письма вашего величества, у вас при себе этот доклад… там, сир, в левом кармане.
И Фуше пальцем указал на ту часть мундира, где находился карман.
— Видите, сир, — добавил он, — моя полиция достаточно хорошо работает, и в некоторых областях, по крайней мере, не хуже, чем полиция господина Ленуара и господина Сартина.
И, не ожидая ответа императора, Фуше, стоявший уже около двери, попятился и исчез.
Наполеон ничего не ответил, только поднес руку к карману, достал оттуда большой лист бумаги, сложенный вчетверо, развернул его, пробежал глазами, потом перевел взгляд на дверь и сказал с чуть заметной улыбкой:
— А! Ты прав, ты опять самый ловкий!
А затем добавил потише:
— Почему же ты также не самый честный?!
И, порвав бумагу, он бросил клочки в огонь.
В эту минуту камердинер возвестил:
— Его превосходительство великий камергер.
И за плечом слуги появилось улыбающееся лицо князя Беневентского.
Поэты ничего не придумывают.
Когда, вслед за тем как прусские войска потерпели поражение под Вальми, Гёте — этот князь сомнения, этот король парадоксов — писал свою трагедию о Фаусте, он несомненно не представлял себе, что Бог уже создал его героев: одного в облике человека, другого — в облике дьявола; что оба они непрерывно станут появляться на сцене: один со своим мечтательным челом, другой — со своим раздвоенным копытом.
Только Фауст, созданный Богом, звался Наполеоном, а Мефистофель, созданный Богом, — Талейраном.
Так же как Фауст изучил все в науке, Наполеон испробовал все в политике; так же как Мефистофель погубил Фауста, говоря ему: «Еще! Еще!» — так Талейран погубил Наполеона, повторяя ему: «Всегда! Всегда!»
Точно так же как Фауст в моменты отвращения пытается избавиться от Мефистофеля, Наполеон в минуты сомнений пытается избавиться от Талейрана. Но они словно были связаны один с другим каким-то адским договором и разлучились лишь тогда, когда душа мечтателя, поэта и победителя упала в бездну.
