Два первых лица государства говорили на одном для них языке довольно долго. Или так показалось капитану?
— Хорошо, — вновь перешел на русский товарищ Сталин, пуская табачные дымы. — Мы подумаем, товарищ Шепелев, какому языку вас выучить за два месяца. А вот в том, что нечего вам больше делать в Ленинграде, товарищ Берия совершено прав…
…Из кабинета товарища Сталина в карцер Шепелева вернули стон и шевеление на полу. Капитану следовало продолжать. Он приблизился к лежащему и всадил носок сапога ему в бок. Сокамерник в ответ ожег ненавидящим взглядом.
— Не дергайся, даю передышку. Слушай меня, баклан, очень серьезно. Я вижу, что ты не первый день в крытке. Может быть, всего второй, а этого уже достаточно. Откуда ты взялся в карцере? Из общей, больше неоткуда. Обо мне здесь знают. Знают, что я отсиживаюсь в этом подвале. В общей целыми днями должны обо мне базарить, как добраться. Значит, тебе не могли не поручить замочить меня. Усекаешь? Тебе и пальчик, небось, повредили, когда ты в отказ шел. Мол, не буду мочить, не хочу. Так?
Однокамерник смотрел на Шепелева очумело. А как ему еще смотреть, когда ощущает, что его вовлекают в какой-то бред, впутывают в малопонятную игру. Он готовил себя к противостоянию с хитрыми и безжалостными «энкаведешниками», ковал железную волю, чтоб вынести пытки, а тут его вовлекают в блатные разборы. При этом невозможно понять, за кого его принимают, и сообразить, как себя вести, что делать.
— Я ждал, кого же закинут меня кончать. Думал, кого посерьезней, а вижу придурка. Тебя то есть. Они, — капитан поднялся с корточек, — совсем меня за вола держат, раз на такого лопуха рассчитывали.
— Я не розумию тебе, я прийшов…
— По-русски говорить! — «психанул» капитан и, нагнувшись, вонзил пальцы в щеки украинца, сжал их. — Ты с вором в законе имеешь дело, козел. Захочу, буду ссать тебе в рот, а ты будешь просить еще. Выдрючиваться с хохляцкими корешами будешь. Понял?
И опять на лице украинца не проступил страх, заметна была лишь безмерная усталость.
— Да я погано володию росийскою мовою, — проговорил он, когда капитан отпустил кожу его лица.
— А ты очень постарайся, чтоб не пожалеть. С кем сидел?
— Один.
— Врешь, сука! — воскликнул капитан, дернулся к сокамернику, и тот, приподнявшийся на полу, невольно отпрянул в сторону. Но на этот раз его не ударили. — Полна крытка людей, а тебя одного сажают!
— Да, одного.
— На чем взяли?
— Не розумию… не понимаю.
— За что сюда упекли? — капитан показал пальцем на потолок. — Чего натворил?
— Та ничого. Помилка… ошибка вийшла. За политичного приймают.
— Ой, лепишь, козел! — повышением голоса и ударом кулака о ладонь капитан показал, что снова начинает вскипать. — Политики в общей сидят. А чего тебя в одиночку определять? Ты что Чемберлен или Зиновьев какой?
— Я правду говорю. Я, що, знаю, за кого мене приймають!
Сидя на полу, сокамерник растирал пришибленный новым приятелем бок и холодил палец стеной карцера.
— Ты, говори, говори, я слушаю. Когда вор спрашивает, ты, сявка, должен охотно отвечать. Как попался?
— В ночи гуляв, а там облава. У неё и потрапив.
За дверью послышалась тяжелая поступь пустившегося в обход надзирателя. Шепелев замолчал, присел возле стены, обхватив голову руками. А если товарищ Берия и те товарищи, что проинформировали его о львовских делах, ошиблись в выводах? Напрасно страдала моя кожа? Вот удивится Оля, когда он заявится после фронта и госпиталя с татуированной грудью. Заявится… Дадут от силы дней пять так называемого отпуска, чтоб съездить в Ленинград, съехать с квартиры, забрать вещи и распрощаться с Литейным. Вопрос с продолжением службы в Москве решен и закрыт. А что ему делать? Решать и закрывать вопрос с Ольгой в сторону женитьбы? Тогда надо прощаться с оперативной работой. Он не сможет совмещать семью и задания, которые ему приходится выполнять. Каково быть женой человека, который прощается до вечера, а возвращается через неделю, а, может, кстати, и вовсе никогда не вернуться. Да и ты сам, обзаведясь семьей, становишься уязвимее и слабее.
Заскрипела отодвигаемая заслонка «глазка», круглое отверстие в двери окрасилось желтым коридорным светом, потом его закрыло темным. Убедившись, что в карцере порядок, надзиратель вернул заслонку на «глазок» и затопал прочь, к месту своей постоянной дислокации.
