Тут произошло такое, что прервало нить моих размышлений. Граф-герцог Оливарес завершил свой краткий доклад, и в обычно бесстрастных глазах короля, устремленных на капитана, вдруг мелькнуло любопытство, а голова чуть заметно кивнула в знак одобрения. Филипп Четвертый замедленными движениями чрезвычайно неторопливо поднес руку к своей августейшей груди, отстегнул висевшую на ней золотую цепь и протянул ее министру. Тот взял, с задумчивой улыбкой взвесил на ладони, а потом, ко всеобщему удивлению, обратился к нам:
– Его величеству угодно, чтобы вы приняли это.
Сказано было столь свойственным ему резким и надменным тоном. Слова сопровождались жестким взглядом черных глаз и улыбкой, таимой в буйных зарослях усов.
– Золото Индий, – добавил он с нескрываемой насмешкой.
Алатристе побледнел. Застыв, как каменное изваяние, он смотрел на Оливареса, но, казалось, не слышал его. Граф-герцог по-прежнему протягивал ему на ладони цепь.
– Не заставляйте меня ждать, – бросил он нетерпеливо.
Капитан наконец очнулся. Обретя свое обычное спокойствие и выйдя из столбняка, он взял цепь, пробормотал какие-то невнятные слова благодарности и вновь взглянул на короля. Филипп продолжал смотреть на него с тем же любопытством, покуда Оливарес занимал свое место рядом с его величеством, Гуадальмедина улыбался, придворные оправлялись от изумления, а процессия готовилась двинуться дальше. Вдруг Алатристе почтительно склонил голову. Король снова едва заметно кивнул и отошел.
Я хвастливо вертел головой, гордясь своим хозяином, а все окружающие удивленно рассматривали его, спрашивая себя, кто, черт возьми, тот счастливец, которому граф-герцог из своих рук передает подарок его величества. Дон Франсиско де Кеведо пребывал в полном восторге от этого события: тихонько посмеивался, прищелкивал пальцами на манер кастаньет и твердил, что надо тотчас спрыснуть его в харчевне Бесерры, где он немедля запишет стихи, которые – не сойти ему с этого места! – сию минуту родились у него в голове.
– Когда мы что имеем не храним,
когда мы о потерянном не плачем,
готовы мы к провалам и удачам
и рук судьба не выкрутит таким, –
читал он, ликуя, как всегда, если представлялась возможность щегольнуть свежей рифмой, как следует подраться или выпить доброго вина:
Будь, Алатристе, вольный человек
и в смерти будь хозяин положенья.
Живи один – к исходу бытия
Пусть лишь тебя коснется смерть твоя
[99].
Капитан, так и не надев шляпу, смотрел вслед человеку, которому посвящались эти строки, а король удалялся в сопровождении своей свиты. И я удивился, заметив, что лицо моего хозяина омрачилось, словно случившееся связало его – в смысле символическом – сильнее, нежели он сам того желал. Человек тем свободнее, чем меньше он должен, и в душе моего хозяина, способного убить человека за дублон или за необдуманное слово, жили нигде не записанные, никогда не произнесенные вслух понятия, не менее святые, чем дружба, дисциплина, верность слову. И покуда дон Франсиско де Кеведо продолжал на ходу сочинять строфы своего нового сонета, я понял – или почуял, – что для капитана Алатристе эта золотая цепь – тяжелее чугуна.
ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ «ПЕРЛОВ ПОЭЗИИ, СОТВОРЕННЫХ НЕСКОЛЬКИМИ ГЕНИЯМИ ТОГО ВРЕМЕНИ»
[100]Напечатано в XVII веке без выходных данных.
Хранится в отделе «Графство Гуадальмедина» архива и библиотеки герцогов де Нуэво Экстремо (Севилья).
Франсиско де Кеведо
Нравственные наставления капитану Диего Алатристе
Сонет
Когда мы что имеем не храним,
когда мы о потерянном не плачем,
готовы мы к провалам и удачам
и рук судьба не выкрутит таким.
Когда мы не прельщаемся мирским,
мы, встретив смерть, пред черепом незрячим
глаз не отводим и лица не прячем,
поскольку в грязь не ударяли им.
Страшись, Диего, головокруженья
страстей, которых полон этот век.
Будь, Алатристе, вольный человек
и в смерти будь хозяин положенья.
Живи один – к исходу бытия
пусть лишь тебя коснется смерть твоя.
Строфы на мученическую смерть незабвенного Никасио Гансуа, принятую им через удушение в славном городе Севилье
Приписывается дону Франсиско де Кеведо
Песнь первая
