Но портрет молчал. Сияя теплым мрамором плеч, придерживая спадающий мех, чуть сощурив свои длинные глаза и чуть раздув тонкие ноздри, чуть приподняв край темнеющей брови, Ирина смотрела на него — и молчала. Молчала совершенно так, как молчала всякий раз, когда он начинал читать ей свои стихи или когда в длительном и бесплодном диалоге с самим собой он изнемогал перед странной этой молчаливой полуулыбкой, которую он ненавидел за безмолвность и боготворил за таящийся в ней призыв, жаждущий не слов, а молчания…
В дверь снова постучали. Ливитин бросил взгляд на часы — было уже за полночь, ждать было нечего. Он не торопясь встал, повернул абажур лампы, задернул занавесь портрета и лишь после этого открыл дверь. За ней в коридоре оказался лейтенант Веткин.
— Честь имею проздравитъ, — сказал он с наигранной бодростью. — Дым, дым, дым… Сам видел в радиорубке.
— Так, — сказал лейтенант Ливитин с полагающимся для такого случая спокойствием, — «И в одном ему счастие было — в носе волосы шибко росли»… выходит, опоздал я, Веточка! Вот какая штука капитана Кука…
— Непонятно.
— А тут и понимать нечего. Значит, воюем?
— А кто его знает… Сейчас все объяснят — к чему этот чертов дым, вон уже Мамотка лупит, — сказал Веткин, смотря вдоль коридора.
И точно, к офицерам подбежал запыхавшийся Мамотка.
— Вашискородия, командир корабля приглашают господ офицеров в салон. Приказано — сейчас же.
— Хорошо, ступай, — ответил Веткин и повернулся к Ливитину. — Пошли, Николай Петрович! Вот теперь все ясно: девочки — в зал!..
Пока Ливитин заходил в каюту за фуражкой, оба коридора начали наполняться офицерами. Мимо прижавшихся к переборкам матросов, прекративших погрузку, они проходили молча, стараясь не торопиться и держаться спокойно и равнодушно. Но удавалось это не всем, что хорошо было видно часовому на посту № 3: офицеры шли прямо на него.
Волковой стоял, не думая теперь о пакете на груди — офицерам сейчас не до него, да он, оказалось, вовсе и не выпячивается. Необычная процессия, видимо, означала, что война началась, и наконец стало понятно, что синий пакет, вынутый Бутурлиным из шкафа, имел важное значение, наверное, это был боевой приказ.
Но если Волковой догадывался, хоть и смутно, о силе синего пакета, которая привела в движение всех офицеров, то эти офицеры, проходя мимо него, не могли ни знать, ни догадываться, что тут, под охраной часового, скрыт у самого матросского сердца другой пакет, сила которого во много раз больше и грознее. Силы его не знал и сам Волковой. Он знал только, что в пакете заключается что-то присланное петербургским комитетом социал-демократической партии большевиков. Там могли быть и газеты, в которых рассказано то, о чем на корабле только и шептались, — об июльских днях в Петербурге. Там могли быть письма товарищей с важными сведениями. Там могли быть и листовки, и пряные указания, как действовать в такое трудное и опасное время. Что бы там ни было — в нем был тоже свой план войны, великой войны народа против царя. Завтра пакет будет вскрыт в безопасном месте — и сила его рванется к людям. Пакет начнет свое дальнее, многолетнее и победоносное действие.
Последним мимо этого пакета прошел мичман Гудков, как всегда озабоченный и значительный, держа в руке расписку на Тюльманкова, которую он так и не успел отдать старшему офицеру, и Волковой позволил себе покосить вслед ему взглядом, в котором были и презрение и насмешка.
Войдя в салон, Гудков двинулся было к Шиянову, но тот подозвал к себе лейтенанта Ливитина и отвел его в уголок салона.
— Николай Петрович, — сказал он вполголоса, — командир корабля приказал вам к подъему флага прибыть на «Рюрик» к адмиралу. В чем дело, голубчик?
Ливитин пожал плечами, хотя внутри у него что-то счастливо оборвалось и сердце заколотилось.
— Понятия не имею, господин капитан второго ранга, — сказал он как можно равнодушнее.
— Командир разрешил взять его катер, — продолжал Шиянов, — на вахту я дал знать.
— Чрезвычайно признателен, Андрей Васильевич, — поклонился Ливитин, и разговор прекратился: из каюты вошел в салон командир корабля.
