окончательные данные о человеческом разнообразии. Можно будет построить схемы родства, связывающие любого с любым другим. Это будет воплощением самых дерзких мечтаний историков. Они воспользуются данными о географическом распространении генов, чтобы реконструировать великие переселения и нашествия былых веков, прочертить пути морских походов викингов, проследить по генам американских племен их расселение от Аляски до Огненной Земли, а по генам англосаксов — их расселение по Британии, уточнить историю еврейской диаспоры и даже найти современных потомков жестоких завоевателей прошлого, таких как Чингисхан[136].
В наши дни флюорография грудной клетки позволяет узнать, есть ли у вас туберкулез или рак легких. В 2050 году за стоимость флюорографии можно будет узнать полный текст всех ваших генов до единого. Врач будет выписывать вам не рецепты, рекомендованные для среднего человека с вашим заболеванием, а рецепты, в точности соответствующие вашему геному. Это, несомненно, хорошо, но распечатка ваших личных данных также позволит предсказать с пугающей точностью вашу естественную смерть. Захотим ли мы это знать? Даже если мы сами захотим, захотим ли мы, чтобы данные о нашей ДНК читали актуарии страховых компаний, специалисты по делам об установлении отцовства, государственные чиновники? Даже в очень демократичной стране не всякого обрадует такая перспектива. Стоит подумать и о том, как такими данными мог бы злоупотребить какой-нибудь новый Гитлер.
Как ни вески эти соображения, мой очерк все же посвящен другому. Я отступаю к своей башне из слоновой кости, к своим более отвлеченным научным заботам. Если цена секвенирования генома человека станет равна ста фунтам, за те же деньги можно будет купить геном любого другого млекопитающего: все они примерно одного размера, порядка нескольких гигабаз, что относится и ко всем позвоночным. Даже если мы предположим, что график “сына” закона Мура до 2050 года выйдет на плато, как, по мнению многих, должно произойти с графиком самого закона Мура, мы все же можем уверенно предсказать, что секвенировать геномы сотен видов в год станет экономически оправданным. Получить такую массу информации — это одно. А что можно будет с ней делать? Как ее усваивать, просеивать, анализировать, использовать?
Одной сравнительно скромной целью будут полные и окончательные знания о филогенетическом древе. Ведь на самом деле есть лишь одно истинное древо жизни — уникальная схема реально происходивших эволюционных ветвлений. Оно существует. И есть принципиальная возможность его узнать. Мы пока не знаем его целиком. К 2050 году должны узнать, а если нет, то мы не справимся только с концевыми веточками из-за одного лишь числа видов (числа, которое, как отмечает мой коллега Роберт Мэй, в настоящее время известно лишь с точностью до одного или даже двух порядков).
Мой научный ассистент Вон Янь предположил, что в 2050 году натуралисты и экологи будут носить с собой небольшой полевой таксономический набор, который избавит их от необходимости посылать экземпляры на определение музейным специалистам. Тонкий зонд, присоединенный к компьютеру, можно будет ввести в ствол дерева либо тело только что пойманной полевки или кузнечика. За несколько минут компьютер разберется с немногими ключевыми участками ДНК и выдаст вам название вида и любые подробности, которые найдутся в базе данных.
ДНК-таксономия уже преподнесла нам несколько сюрпризов. Мой рассудок классического зоолога протестует почти непереносимо, когда меня просят поверить, что бегемоты ближе к китам, чем к свиньям. Этот вопрос остается спорным, но к 2050 году этот спор будет разрешен в пользу той или другой стороны, как и бессчетное число подобных споров. Они будет разрешены потому, что уже завершатся проекты “Геном бегемота”, “Геном свиньи” и “Геном кита” (если к тому времени наши японские друзья не съедят их всех). На самом деле не понадобится даже секвенировать целые геномы, чтобы навсегда устранить таксономические неопределенности.
Одна побочная выгода, влияние которой, вероятно, особенно ощутят в Соединенных Штатах, будет состоять в том, что полные знания о древе жизни оставят еще меньше места для сомнений в реальности самого факта эволюции. Ископаемые станут сравнительно маловажным доказательством, потому что сотни отдельных генов и столько существующих сегодня видов, сколько мы смогли секвенировать, подтверждают показания друг друга о единственном истинном древе жизни.
