[59] в прежние времена не было венедских рабынь: красивых, работящих, плодовитых, покорных? Конечно, подневольная раба и любимая жена – это разные утехи. Но все же…
И не ладные отпрыски, кои в изобилии наплодились у Рюриковых соратников за эти годы, связали их с берегами Ильменя, Ладоги и Белоозера. Одной отцовской гордости недостаточно, чтобы удержать на месте морских скитальцев и разбойников.
Глядя в благостные лица своих хольдов, Рюрик в который раз пытался понять, что же держит его самого и его людей в чужих краях, что повелевает им почитать чужих богов и превыше всего на свете печься о мире и покое разноязыких городков и сел Гардарики?
И странная мысль уже не раз посещала потомка Ингьяльда-Коварного. Он не решался поведать ее даже самым ближайшими друзьями, но почему-то был уверен, что и они, его бывшие гребцы, чувствуют то же самое. Придя в земли Ильменьских словен, погасив пожарища и немилосердно покарав тех, кто творил кровавую междоусобицу, Рюрик нашел в этих землях свободу от… страха.
Вспоминая себя прежнего, он находил страх всюду. Страшно было потерять корабль, еще страшнее потерять честь. Страшно было от мысли, что попадешь не к Одину в Валхалу, а в холодные и голодные земли к Хель. Просто ужасно было не завершить месть, за что скальд[60] твоего недруга назовет тебя трусом, и потомки будут вспоминать тебя под этим унизительным прозвищем… Страх был повсюду, но не имел объяснений. Множество вопросов копошилось под его темным холодным покровом, глодая душу, как жуки точат древесные стволы. И оставалось только топить страх в браге или, как это делали берсерки,[61] выжигать его безумием мухоморов. И все равно, каждый новый день приносил новый страх…
Придя же в земли словен, Рюрик нашел то, чем не могли похвастаться ни ярлы, ни конунги Данмарки или Свейланда[62]: он познал смысл творения Одина! И великая заповедь Одноглазого[63] оказалась не в бесконечных битвах и грабежах, а в мире и покое, во имя которых только и стоило вынимать меч из ножен.
Не сразу, ой, как не сразу понял Рюрик эту странную для любого викинга истину. Однако он шел к ней не один. В одиночку внук Ингьяльда никогда бы до нее не добрался. У него был наставник. Поводырь. Человек, выведший его из кровожадной тьмы мечтаний о славе и богатстве морского разбойника на светлую стезю защитника и радетеля. Сколько шрамов и увечий получил конунг на этом пути он уже и запамятовал. Да и надобно ли их пересчитывать?
Главное, что теперь он был свободен от страхов. Всех, кроме одного. Лишь одна мысль продолжала холодить его умудренное годами сердце. Ужас охватывал степенного конунга, когда мнилось ему, что из его жизни уйдет Варг Кнутнёве, наставник и советник. Исчезнет, так и не раскрыв до конца свою тайну, загадку, которой он ошеломил Рюрика в начале его жизненного лана.[64]
А Варг не торопился эту тайну излагать. Но не потому, что хотел унести ее с собой в могилу, дай ему Мокошь[65] многие лета! Просто Кнутнев считал, что все в жизни должно происходить само собой, без надсадных усилий и галдежа.
Во уже пятнадцать лет Рюрик знал Кнутнёва, и все это время тот оставался для него самым непонятным человеком на свете. Волкан, например, никогда ни на кого не гневался. Что бы ни случилось, в глубине его глаз неизменно приплясывали искорка спокойного любопытства. Если не знать, кто перед тобой, то можно подумать, что это не величайший из труворов, когда-либо живших под сенью Иггдрассиля, а балагур и баюн.
Он никогда не повышал голоса. Да и говорил-то он редко. Но как бы ни шумели, ни спорили княжеские дружинники, стоило ему открыть рот, как смолкали самые неистовые крики и брань. Даже государю иной раз приходилось стучать, чем попало, по столу, чтобы утихомирить своих ратарей, а стоило Варглобу кашлянуть, прочищая горло, как в стольной палате наступала такая тишина, что даже мухи переставали зудеть над снедью.
Он никогда никого не судил. Даже когда вина иного вора была многократно доказана и словом, и делом, он не принимал ничьей стороны, снисходительно глядя и на виновного, и на обвинителя.
